Записки казака станицы Некрасовской Александра Ивановича Романюка хранились в семейном архиве его внука, краснодарца Александра Романюкова, и были любезно предоставлены для изучения автору настоящей публикации. Записки описывают период с середины XIX века до 1936 года. Они озаглавлены самим автором «Летопись пяти поколений одной семьи».
И.А. Харитонов,
кандидат географических наук,
проректор по НИР Академии ИМСИТ
Записки казака станицы Некрасовской Александра Ивановича Романюка хранились в семейном архиве его внука, краснодарца Александра Романюкова, и были любезно предоставлены для изучения автору настоящей публикации. Записки описывают период с середины XIX века до 1936 года. Они озаглавлены самим автором «Летопись пяти поколений одной семьи».
Александр Иванович Романюк родился в станице Некрасовской около 1870 г., погиб от ран в возрасте около 70 лет близ станицы Отрадной, уходя от наступающих немцев летом 1942 года. Он воевал в Закавказье с турками в 1 Мировую, был свидетелем революционных событий на Кубани, участвовал в Гражданской войне на стороне белых (в нестроевых частях), стал одним из самых искренних сторонников колхозного движения.
Публикуемый отрывок (стр. 341–418 рукописи) относится к завершающей, 7-й части записок, которым сам автор дал следующую структуру:
Предисловие
Часть 1-я. Быт крестьянства при крепостном праве. Женитьба молодых. Взятие новобранцев на службу. Как относились к семьям отправленных на службу. Переселение семей служившего в то место, где служил.
Часть 2-я. 1-я кордонная линия, то есть граница по населению казачества на Кубани для охраны. Война с черкесами. Как принималися приехавшие семьи в казаки. Освобождение крестьян и закрепощение казачества.
Часть 3-я. Быт казака и между ними… Кто какие имел права. Какое было ремство (?) один против другого. Как учила школа религии и как росли дети. Что показал 1905 год.
Часть 4-я. Справка казака, пользование землей, служба, империалистическая война.
Часть 5-я. Революция 1917 года, бегство казаков и солдат, Октябрь на Кубани (Советская власть), организация белых, самооборона, проход Корнилова и отступление большевиков с Кубани.
Часть 6-я. Вступление белых, их расправа, раскол казаков с добровольческой армией (белыми), разгон казачьей рады, Убийство Рябовола, повешение Балибуха [Калабухова], бегство казаков с фронта.
Часть 7-я. Полный развал Белой армии, вступление Красной армии, восстановление диктатуры пролетариата на местах, проведение разверстки. Наделение землей безземельных, закрепление земли за всеми наравне и выделение хуторов. Разбивка населения на мелкие общества с наделением участками земли. Организация товариществ. Создание крупного колхоза. Разукрупнение. Саботаж. Признание жизни в артели, полная колхозная жизнь.
Очевидно, что части 1-я и 2-я Записок созданы по рассказам старших членов семьи автора. Тем не менее, они чрезвычайно богаты такими живыми подробностями, как будто сам Александр Иванович участвовал в событиях лет за 70 до своего рождения. Тщательное изучение мемуаров, с деталями быта и службы казаков-линейцев – дело ближайшего будущего. Планируется научная публикация этого исторического документа.
Цель настоящего сообщения – познакомить коллег с небольшим отрывком, описывающим крайне драматический период жизни казачества – восстановление хозяйства после Гражданской войны, годы «Великого перелома». При расшифровке рукописного текста стиль автора максимально сохранён. Исправлены немногие орфографические ошибки и пунктуация.
На весну 1920 года надо было иногородних наделить хоть по частице землей, директив в этом направлении не было, приходилось действовать на местах.
Раза два на этот счет был в городе Майкопе, но и там мне ничего ни сказали, а время не ждало. Я собрал посевком, существовавший на основе директив правительства, и предложил решить ему.
Но прежде чем решать это дело, нужно объяснить, кто же был в посевкоме, и как они избирались. 1-е. Избирались эти люди поквартально: от каждого квартала 4 человека и от трех хуторов по два, а всего 22 человека. 2-е. Назначались те люди, которые сеяли не менее 10 десятин озимой, а раз это так, то ясно, что все – козаки, а дело касалось козачьей земли.
Хотя и долго пришлось бороться, но реального не чего не вышло. Все уперлось на особники и умерших земли, но так как иногородние – все неимущие, то большинство из них сами брать [землю] не желали. Пришлось на это лето частично выдать иногородним свободные пайки умерших, а самое главное то, что почти все было отдано в аренду еще с осени козакам.
Правда пришлось еще много поработать с возвратом имущества, забранного еще во время как говорили белого террора. Были [рассматривались] такие случаи (не говоря уже о крупных вещах), как машина, корова, лошадь и что либо другое, как свиньи и птица, а то даже какие либо тряпки, детские пеленки, клочок доски или трость с кадушки, а из-за этого для каждой из перечисленных вещей нужно было тратить бумагу, время и энергию.
И еще были другие случаи, когда кто-либо требовал [возвратить] то, чего у него никогда не было, и это было еще труднее, так как нужно было установить факт.
Но ведь это ж не все. Прежде всего нужно сказать о том, что власть стала народная и принадлежит она народу, но без руководителей и, вернее, без контроля быть не может, а поэтому нужна партия, так говорил великий вождь Ленин, а поэтому нужно было и у нас создать партию, но так как у нас не было ни одного партийца, то пришлось создать кандидатскую ячейку, куда и вошел я. А раз стал партийцем, то партия давала на время своему партийцу поручений очень много, а по этому мне и было поручено во что бы то ни стало наделить землей иногородних.
Переделить землю всего юрта правительство не разрешало, да и технических работников (землемеров) в то время не было, а поэтому пришлось устраиваться на месте, как разумеешь. Говорили партийцы выше, а тебе поручено, значит делай.
Дело было перед жнивами. Созываю вновь уже много упомянутый выше посевком и начинаю с ними договариваться, как наделить землей иногородних, а сам уже заранее придумал план, переговорив заранее со своими товарищами партийцами.
Долго рассуждали между собою члены посевкома, как наделить, но никому не приходило [решение], а только спрашивали: «А если их отправить на помещицкие земли, как это писалось в газетах?».
Я отвечал: «Ну, давайте их всех сейчас заберем и отправим в экономию, а что для этого потребуется, они у нас в станице каждый имеет хотя плохую хату, а также и другое, а иногородних почти пополам, а то даже и больше. Ну, вот к примеру, вы все козаки, да и я козак, ну и давайте каждому из нас поручим взять одну семью иногородних со всем ее скарбом и повезти хотя бы в экономию Петрикова, и там же каждому поставить хату и на первый год вспахать и посеять его полученную долю земли. Я полагаю что мы этого не сможем, а на месте все сможем».
Долго еще говорили между собою, да курили табак, не могли найти что сделать с наделением землей иногородних. Наконец сказали: «Мы вам, Александр Иванович, ничего не скажем, и по такому вопросу мы совета не дадим, а может у вас есть мнение, как и что сделать, а мы лучше будем пособлять».
«Я этого от вас ждал! Слушайте, что нам надлежит сделать, и кроме этого нам всем придется свое решение отстаивать на общем собрании станицы! Хорошо. Все!
1) Все купленные участки и общественные особняки церковные и школьные, а также и умерших пайки закрепить для распределения между иногородними на осень 1920 года.
2) Ввиду малочисленности земли, а самое главное (говорим о слое самого беднейшего населения иногородних безхудобных, а все вышеупомянутые земли находятся от станицы не ближе 19 километров) отбить из толочного клина от Дорохова луга 200 десятин и вспахать общими силами для выдачи пахотной земли хоть по 1 десятине на двор безхудобным иногородним.
3) Купленный участок Орлов, с прилегающей к нему церковной [землей], населить козачим населением, [чтобы образовать] хутор, для чего вызвать желающих, а ихнюю пайку оставить на замену. (Хутор этот и до сих пор носит это звание по ихнему желанию Орлов Братский сельсовет).
4) Все остатки иногородних по усмотрению земельной части распределить между козаками по заявлениям.
«Вот и все что я вам доложил, какое мое мнение».
А уже вечерело, то есть на этом вопросе сидели весь день.
«Другое предложение будет? – Нет. – Голосуем». При голосовании получилось единогласно. На следующий день по звону колокола и [оповещению] нарядчиков было собрано общие собрание станицы. На собрание вышли и старый, и малый. Вопрос был один: о наделении землей безземельных. Правда, говорили много, но другого вопроса не было, а когда стали голосовать, то вышло единогласно.
А раз решено, то надо проводить в жизнь. Сейчас же была отведена земля и разверстана на пахоту. На плуг падало 1½ десятины, кроме этого набраны были охотники для указанного выше хутора, люди с охотой стали переселяться.
На эту осень из 11 хозяйств был организован коллектив, куда было выдано из трофейных лошадей (отбитых у белых) 12 штук и выделена земля из вспаханной – 25 десятин.
Правда нужно все-таки упомянуть что иногородние (безземельные) не все были рады советской власти или же чего-то боялись. При наделении их землей многие не желали брать – просто отказывались, мол мы проживем и без земли, считали что в силу чего-то они садятся козакам на шею.
Нужно еще будет сказать о том, что в совете или ревкоме в то время средств никаких не было, а поэтому все служащие служили без платы на свои домашние средства, а работать дома было некогда.
Итак, много трудностей и лишений пришлось пережит в то время. К осени участились случаи набегов банд на машины или же на хутора. Один раз мы были в заставе около Круглого. Так зовут луг между Новолабинской и Некрасовской. Нас было человек 20. Нарочно засели поймать или побить бандитов. Все время с вечера до 12 часов ночи было тихо. Никто не прошел и не проехал, а это место – самое то, где бандиты и днем кой-кого разували и раздевали. Как вдруг тишина изменилась. Где-то вдали на хуторах раздался выстрел, другой, и потом все стихло, наши ребята, нащурив уши, ждали, что будет.
Часа 2 не было ничего – все снова тихо. Как вдруг почти под носом у нас, по дороге образовался топот лошадей и чуть заметно стало двух всадников. Ехали со стороны Некрасовки на Новолабинскую. Часовой окликнул. Они ответили выстрелом из нагана. Наш начальник комроты (Комроты – здесь не командир роты, а коммунистическая рота) т. Шамрай скомандовал: «Пли!». Мы дали залп, [за ним] еще и еще, провожая их ко второй заставе. Те тоже стали стрелять. Лошади остановились.
Всадники исчезли. Кто-то видел, что кубарем покатились, а далее по следу видно, что уходивший вниз в Круглый след был показан кровью, а поэтому можно было полагать, что кто-то был ранен. Из 8 штук лошадей было ранено 2. Мы забрали лошадей и вернулись в станицу. На утро выяснилось – лошади с хутора. Говорили, что когда были выстрелы, то стреляли хуторяне и бандиты, но хуторяне натиск выдержали, в хутор не пустили, а лошадей бандиты забрали около машины.
И так прошла осень 1920 года и весна 1921 года. Если не там, так там, а есть о чем слушать, комрота почти не жила на месте. Все время следила и сторожила от бандитов.
Время шло, и сама жизнь диктовала другое. Иногородние (безземельные) стали больше требовать земли. Той, что было дадено, становилось мало, а самое главное – очень далеко и опасно, так как бандиты больше всего нападали на иногородних (мужиков) – так их обычно звали.
Еще я поехал в отдел в Майкоп, но мне сказали, что все это у вас на местах – как решите, так и будет, только считайте что жителями станицы всех живших в станице до 1917 года козаков и иногородних. – Вот тебе об этом бумажка.
По приезду в станицу переговорил с ячейкой. Решил вновь собрать посевком, выписал повестки, дал нарочному – к 8 часам утра следующего дня.
Сам я постарался прийти раньше всех, и уговорил председателя прийти мне на помощь, правда председателем в то время был т. Воскобойник, сам-то он мужик, но был скормленик козака, сам по себе не гордый, хороший парень. Он дал мне согласие.
По приходу членов посевкома я всех записал, а когда собрались, вошел председатель, и заперли дверь. Я предложил собравшимся избрать президиум, а сам остался докладчиком.
В первую очередь мне пришлось доложить посевкому как хозяину станицы, что было сделано, а самое главное – что надо проделать, [а именно, что] земли, отданной нами иногородним, оказывается мало, да она и неудобна, потому что раскидана по всему юрту, а иногородние – народ, вообще, батраки безхудобные, а юрт наш, сами знаете – вдоль него с запада на восток 19 верст, и в ширину с севера на юг 14 верст. Я полагаю, что нужно будет трошки урезать аппетит козака, а вернее – самим дать согласие выделить один клин толоки (Толока – поле под паром, используемое для выпаса скота. Также – сам выпас скота на таком поле, с целью удобрения почвы), в котором 2 400 десятин. [Правда], иногородних едоков – 2 500, но может быть, кто-то из иногородних не согласится брать. Я полагаю, что на первый случай по десятине на едока хватит, и мое лично мнение: дать какой-либо крайний клин – хоть от Усть-Лабы 1-й клин или же от Новолабинской 3-й клин, так как 2-й клин, середний, будет толочиться, а без толоки мы еще не дожили, да и хозяйство свое еще не приспособили. Только прошу, давайте это обсудим аккуратнее, чтобы нас потом не ругали, ведь это дело будет утверждаться общим собранием, и кроме этого нам нужно сделать расселение станицы, то есть выделить хутора и приблизить землю к населению
А эта возможность у нас имеется. Раздать планы по Зеленчуку, и [тогда] будет не дальше 4–5 верст. [Нужно] установить, какое количество [земли] должно быть в плане при нарезке на двор. Я заканчиваю. Полагаю, что вы против решения правительства говорить не будете, а только за.
Долго сидели и молчали, не отвечали ничего на сказанную мною речь, а чего молчали я скажу. Люди, собранные мной – это были уполномоченные со всех концов станицы и хуторов, а земля сама по себе не равная качеством, как в первом клине, так и в третьем. Только и разницы, что первый клин этот год толочился – был под выпасом, не пахался. Сами по себе [уполномоченные] стали колоться на два лагеря: одни за 1-й, другие за 3-й клин, и уже стало видно, что большинство за то, чтобы отдать невыгодный нам 3-й клин. Выступил Воскобойник, который указал важность раздачи, и на то, что 1-й клин ближе к станице. Наконец, при больших усилиях было вынесено решение и всеми подписано: отдать иногородним 1-й клин, и давать планы по Зеленчуку с восточной стороны, чтобы занять все земли за Зеленчуком. План [должен быть] не менее ½ десятины, и не больше десятины каждый.
На другой день рано утром стали звонить в колокол и бегали верховые нарядчики. Созывался общий сбор всей станицы, дело было перед жнивами. В начале июня месяца погода стояла хорошая, народ собрался на площади почти все. Разве кто больной оставался дома.
Открыли собрание. Докладчиком был назначен т. Савин. Повестка дня была объявлена: «Утверждение протокола посевкома о раздаче земли иногородним и раздаче плана новых мест под хутора».
Часа 3 говорил докладчик. Раза три происходил срыв, то есть приходилось останавливаться докладчику и успокаивать собравшихся. Все это делалось организованной частью зажиточных козаков, и не понимающими, попавшими им на удочку, зажиточными иногородними.
По окончанию докладчику много было разных вопросов, после чего были открыты прения, в прениях выступало очень много, и говорили разно. Больше всего говорили иногородние, которые указывали на то, что они не должны лезть на козачьи земли, а только занимать помещичьи, и так далее.
После всего перед голосованием пришлось выступить мне и указать на 3 важных пункта:
1) Наделить землей иногородних помещичьей [землей] очень легко на словах, но выполнить это очень трудно, потому что иногородние все без тягла. Их нужно переселить круговой порукой, и кроме этого им же вспахать и посеять всю землю, что им будет причитаться, а этого мы не сможем, так как иногородних приходится почти по одной семье на каждый козачий двор.
2) Нет разницы между козаком и иногородним. Кто бы то не вздумал куда-либо уйти жить, мы можем только приветствовать тех товарищей.
Где это было написано, чтобы имели у себя власть и ей не подчинялись? А сейчас будем голосовать. Вопрос у нас пока один, мы можем добавить другой. 1-й – утвердить, а 2-й – против решений правительства.
При голосовании 1-й вопрос прошел единогласно, только к нему добавили: «За работу платить от десятины 5 фунтов зерна и от выделенного плана 10 фунтов».
Вскорости после этого я приступил к раздаче. Составил списки сотен, избрал сотенных, сделал жеребьевку и начал давать, невзирая на то, что многие не хотели брать, а я им давал, и после больших с ними бесед приходилось отдавать ихнюю землю кому-либо другому.
В начале сентября раздача земли была закончена как между иногородними, так и между козаками остатков, также и были розданы планы в количестве 283. Остатков земли не было. В половине сентября на нашу станицу была наложена разверстка в количестве 100,000 пудов пшеницы и ячменя, 2,000 пудов семечек, на что была создана комиссия в составе 4х человек. Была сделана предварительная проверка, но упустили опечатать амбары или хозяевам сдать под расписку. При проверке оказалось: не брали в расчет хозяйство, если в нем было 100 пудов, а только те, где было свыше 150 и далее до 5 000 пудов. Оказывалось больше 200,000 пудов. Ну, ребята успокоились. Даже никто не вздумал в тот момент поставить на мосту или у брода контроль, чтобы узнать, чего увозят из станицы – [просто] ждали распоряжения о выполнении.
Но оно не так получается, как думается. В конце октября последовало распоряжение: «Выполнять», а когда кинулись по списку, то получилось следующее: где было 400 пудов, стало 100 и даже меньше, и едва набрали 80 вагонов. Больше брать было негде, правительство требовало, нужно было взять заложников и послать их. Где было 10 пудов, брали 5, и таким путем богатые перехитрили – прокатились на бедных. Все-таки выполнили.
В первых числах февраля 1922 года проходила чистка партии, и мне как служившему менее 3-х лет в советском учреждении, нужна была справка за подписями 3-х коммунистов с не менее чем пятилетним стажем. Таких людей в то время на Кубани не было, а не только у нас в станице. Таким путем я и другие товарищи через месяц из партии выбыли, и через несколько дней по моей просьбе сняли меня с [должности] заведующего земельной частью. Я перешел на хутор, так как многие боялись начинать строиться на выделенных мной хуторах.
Хутор, куда я перешел, носил название Коллектив, так как на этом хуторе все члены вышеупомянутого коллектива получили планы.
Весна 1922 года здорово ударила. Много из членов Коллектива померли, а поэтому Коллектив разошелся.
Целых 2 года пришлось жить на хуторе всего 3–4 хозяевам, а в 1924 году начал хутор строиться.
В 1925 году было землеустройство и выделение земель на общества. Я был назначен уполномоченным по установлению границ земель юрта станицы Некрасовской, на этом деле пришлось работать месяцев 5, но самое главное – пришлось много работать со своими хуторянами, в особенности по отмежеванию данного общества и установлению севооборота, целых три дня говорили об этом деле. Все они уперлись на то, чтобы не отбиваться от станицы – и баста, а люди здесь на Коллективе были населены самые бедняки – батраки, козаков – я один, хотя многие козаки уже привыкли и меня не считать козаком, но все-таки хуторяне говорили, что ты, мол, козак, и, наверно, чего-то ты хочешь с нами сделать. Мне пришлось много говорить, но все-таки мне они не верили и, наконец, 3-го дня часов в пять вечера мне стало что-то дурно, закружилось в голове, и я от изнеможения повалился наземь. Что было около меня, я ничего не знаю, а как только стало темнеть, я очнулся уже дома. Оказывается, меня увели домой. Во дворе сидело много хуторян, говорили: «Давай подпишем договор по твоему желанию». Я подал заранее подготовленный протокол собрания, где указывалось: «Отмежеваться, разбить участок на 7 полей: на горе 4 поля и в лугу 3». Подписи требовались всех хуторян, на утро мне его вернули, уже всеми подписанный.
Согласно этому протоколу и была выделена земля нашему хутору Коллективу, но прежде чем описать, как дало жизнь это землеустройство, надо описать следующее: переселившиеся на указанный хутор люди в количестве 45 дворов имели 4 лошади, 4 быка и 8 штук коров, а о другом и говорить нечего.
Правда с первого дня все взялись за работу как следует, но много не верили тому, что говорила власть, а самое главное – не верили агрономам. Все это они считали какой-то пустышкой или как они говорили, болтовней. Я, видя это, и по поручению агронома Гуржиева, на своем поле и в огороде стал вести опытное дело культур, показывал как и что надо делать. Сперва хуторяне смеялись с этой затеи, смотря на культуры растений которых они до этого момента даже и не слышали, как то: клещевина, кенаф, соя, кунжут, арахис, люфа и другие сорта пшеницы, семечек и кукурузы. Все это я сеял небольшими участками и при урожае многих хуторян приглашал на взвешивание и доказывал, что может дать десятина, стал участвовать на выставках, за что получил 3 диплома: 2 первой степени и 1 второй степени и 2 грамоты. Получил как премию некоторый инвентарь, стал больше приспосабливать работу, в особенности полку культиватором.
Все это хуторяне видели, и хорошо понимали от этого пользу, но говорить все-таки говорили, что это пустое, а сами в свою очередь стали доставать семена и сеять, как сеял я, и вместо того, чтобы спросить как и что возделывать, они старались затеять какую-либо ругань, чтобы я им доказал как и что надо сеять, и как обрабатывать, и таким путем уже в 1926 году все хуторяне вели культурную обработку земли, то есть пахать, сеять и обрабатывать так, как учили агрономы. Многие стали участвовать на выставках и получали премии и грамоты.
Стал хутор расти и крепнуть не по дням, а по часам. Стали обзаводиться инвентарем, тяглом, скотом, обужей, одежей, и иногда устраивать попойки, такие, что в это дело вмешивали весь хутор.
Власть Советов, идя на помощь крестьянину, стала выпускать ссуды и кредиты, а также советы [рекомендации] как власти, так и агрономии в деле улучшения быта крестьянина.
В 1927 году по поручению председателя исполкома т. Мироненко нужно было в нашем хуторе организовать колхоз по совместной обработке земли. За это пришлось совместно с предриком (Предрик – председатель районного исполнительного комитета – РИКа) вести беседу – целую неделю доказывать, что общими силами всякое дело вести лучше и удобнее, а самое главное – работать машиной.
И, наконец, 7-го дня был подписан протокол 11-ю хозяйствами. Лица эти следующие: 1) Романюк А., 2) Куделя Б., 3) Залатар М., 4) Серебрянну И., 5) Серебрянну К., 6) Серебрянну В., 7) Кулинич А., 8) Самарский А., 9) Терещенко Л., 10) Плотник Дмитр., 11) Ткаченко Григорий, и в другом товариществе 5 человек. Название нашему товариществу было Красный партизан № 2. Председателем первое время был Серебрянну Игнат. Мне пришлось вести счетное дело. Работа пошла новая. Землю нам выделили там, где мы пожелали. Все это мы героически вспахали и посеяли лучшими семенами, и стали работать дальше.
1928 год прошел удачно. Все было обработано хорошо, и урожай был хороший. Правда система обработки земли была неподходящая для хорошо работающего товарища.
Первое то, что каждый человек сдельно не работал, а работал, и ему производился расчет, из каждого проработанного 10-часового дня 75 копеек.
Второе – при составлении плана за основу брался надел на едока, то есть едок – это была единица пая, а у нас в со-зе (СОЗ – совместная обработка земли. Ср.: ТОЗ – товарищество по совместной обработке земли) имелось едоков 63. Вот на них-то раскладывались все затраты по приобретению тягла инвентаря и обработки земли, в денежной цифре, а потом суммировались, и тогда объявлялось каждому хозяйству, сколько он должен в со-зе отработать, чтобы потом участвовать при дележе на едока всех урожаев. И если была разница недоработки или переработки, то первый доплачивал, а другой получал согласно ранее установленным правилам.
Председатель и счетовод за свою работу получали, вернее приписывали, по 10 рублей каждый месяц заработка.
И все бы это было хорошо, но дело в том, что кругом были единоличные хозяйства. Они диктовали другое. Если у нас [работник] вообще получал по расценке, на какой бы работе не был – выходо-день – 75 копеек, то единоличные хозяйства указывая несознательным товарищам, что будут платить дороже: на полке – 90 к., на уборке клещевины рубль, а если на машине или на молотьбе семечек, то дороже рубля. Все это могло сделать затор, то есть многие члены пошли на посторонние работы, а остальные, видя такую штуку, стали требовать работать только то, что ему причитается по его едокам.
Много на этот счет пришлось говорить и с вышестоящими организациями, и много пришлось говорить со своими товарищами, так как работа чем ни дальше, дюжей хромала.
Наконец настал 1929 год. Планы, счеты-расчеты остались старые, а работать так дальше нельзя, с трудом пропололи, что было надо, и дальше все отказались от работы. Я, видя такую штуку, взял и разделил на едока для уборки озимый клин, правда все сразу приступили к уборке, и, видя от этого пользу, начал делать и остальное, все пошло как по маслу. Производили обмолот на одном току как пшеницу так и маслянку; полова, солома и бодылки – тому, кто убирал, правда это хоть немного, да дало сдвиг в работе, и самое главное, дало понять тому, кто не работал, что помимо доплаты за работу, он также не получит полову, солому и бодылку.
По этому поводу много говорили единоличники, что колхоз распался, не будет мешать нам, много смеялись, и мне в глаза говорили: «Ну что, уже достроился в колхозе, уже все работаете каждый себе», а я на это просто не обращал никакого внимания, думал одно: «И вы скоро будете в колхозе».
В работе этот год прошел удачно, но неудачно получилось с урожаем. Из числа 36 десятин 15 десятин погорело. Были составлены акты и отосланы в с/с. Копии у нас на руках не осталось. К счастью наш председатель заболел. Я оставался за него. Нам было предложено за 18 десятин вывезти хлебопоставку, а за 15 подождать решения. Мы на этом и успокоились. Считали, что будет скидка на погоревшую от засухи [часть урожая].
Прошло несколько дней. Единоличники все твердили одно: «Распались колхозы и больше их не будет. Это были пробные. Не пошли». Вышло наоборот. Однажды вечером приезжает уполномоченный района, собирает ко мне во двор оба со-за и говорит, что по решению партии и правительства вы должны быть передовыми у вас в станице. Нужно будет создать один колхоз-гигант, а поэтому вы должны подписаться о том, что вы такое дело желаете, правда много говорили по этому поводу, но возражать не стали, все подписались.
Прошло несколько дней, собирается общее собрание станицы и решают – колхоз, один на всю станицу. Утвердили ему наименование «По пути Ильича» и не колхоз, а артель и там же подписали обязательство на получку тракторов.
Сразу стал перестраиваться порядок. Всю станицу разбили на стодворки. Нашему хутору было дано название 12-я стодворка, а в артели было 14 стодворок со всеми хуторами.
Через неделю пришли 20 машин системы Джондира (Джондир – Джон Дир, название американской фирмы-производителя), и у нас было в мелких колхозах 8 штук Фордов, а всего стало 28 штук. Степь, правда, в тот момент была чистая. Машины пошли как по маслу, то есть при их работе невольно сложилась пословица «Как огнем горит».
Все это хорошо. Все перестроились работать по новому, да для меня получилось плохо. В половине сентября вызывают в с/с всех старых председателей со-зов, но так как наш болел, поехал я.
Оказывается, что мы все приехали на суд по делу хлебопоставок, и так как наш соз тоже не довез, попал и я на скамью подсудимых. При допросе я опирался на акт, и на то, что нам было предложено обождать решение, но все это было напрасно. С/с даже отказался от акта, и нас таких из числа 28, оказалось 21, и всем дали разные наказания. Правда, в отдельности не знаю, кому и сколько, но знаю, что от 3-х месяцев до году принудительных работ. Мне попало 7 месяцев. Я подал на пересуждение, после чего месяц пришлось отработать.
Сбор семян по всей станице прошел аккуратно, таких чтобы не уплатили, не было. Посев тоже прошел хорошо и вовремя, но осенью и весной люди не все, а многие волновались, шли против колхоза, то есть не хотели, как я понимал.
Однажды весною я был назначен в машинно-тракторную станцию артели как специалист для ремонта сноповязок. Случайно зашел в стодворку. Мне подносят газету и говорят: «На вот, почитай, что пишет т. Сталин». Я прочел заголовок «Головокружение от успехов» и спросил подающих мне газету: «Что вам от этого надо? – Ты читай дальше» – ответили мне, а я ее уже читал раньше и опять спрашиваю: «Что вам от этого надо?» и подаю им газету обратно.
«Вы неволею навязали колхоз» – ответили мне. «Нет, товарищи, вы погодите, не неволею как вы думаете, а наоборот – волею большинства, а поэтому надо подчиниться и не наводить паники среди людей, иначе от этого вам не поздоровеет». И сам ушел в станицу на машинно-тракторную станцию. Сидим, пересматриваем косилки. Правда много частей снято, умышленно ли – нам не известно, но и много косилок совсем исправных, как видно, был хозяйский глаз. Нас на ремонте было 76 человек, да еще другие, как-то: кузнецы, плотники и прочие, всего человек 100. Косилок было стаскано во двор 175 штук, из них по расчету нужно было отремонтировать 75 штук, много ремонта производили сами хозяева, как вдруг слышен крик. Проходит мимо нас толпа людей. Кто с чем попало. Лица у всех тревожные, как будто идут на какую-то битву и кричат нам: «Довольно вам наши косилки ремонтировать, все равно мы их заберем и вам головы поколотим». Сами все шли в сторону с/совета. Мы не понимали в чем дело и говорили друг другу: «А если бы кинулись бить, что бы мы делали?» Кто говорил, что отбились бы, но я понимал, что мы бы все от скандалу бежали, а люди все шли мужчины и женщины, и даже дети. Загремел колокол, стало понятно, что это общий сбор станицы. Мы все не пошли, продолжили свою работу.
К вечеру снова пошли толпы людей, только в обратную сторону, снова кричат на нас: «Продолжаете, не бросаете, все равно заберем. Не даете – сами до Сталина поедем». Мы все тогда поняли, что это все люди против колхозов, и так эта волокита возилась целую неделю, сперва было страшно, а потом пришло в привычку.
Долго с ними боролся председатель артели т. Коняев, председатель района т. Мироненко, много они посылали своих делегатов в Москву в центр, и, наконец уже в конце жатвы по решению партии и правительства пришлось часть головокружителей изъять, забрать и выслать, но не всех, часть их осталась для порчи колхоза.
Кроме этого колхоз сам по себе понес большой экономический ущерб. Эти люди стали днем и ночью воровать своих лошадей и продавать на стороны в единичные руки, а также губить их, дабы не достались колхозу.
Нужно еще сказать, что при своде в колхоз лошадей весною насчитывала комиссия 1 752 штуки рабочих и 430 штук молодняка, ну и весь их вентир (Вентир – инвентарь). Еще кое-что было и лишнее. Это для того чтобы разницу было видно после.
После ремонта я со своей, той, что ремонтировал, косилкой выехал в степь убирать хлеб, хлеб уродил небывалый. По окончании жатвы меня как специалиста перебросили к машине вершить солому, а по истечении двух недель меня сняли и направили опять-таки как специалиста в развилку Зеленчуков. На карте можно отыскать это место: хутор Мухин (?), для складки скирд хлеба, так как там молотьба намечалась в последнюю очередь.
Три дня пробыл я на этой работе. Меня снова перебрасывают к машине вершить солому, так как не было специалиста. Но прошла неделя, люди в стодворке стали роптать, что Романюк с семьей на машине много зарабатывает трудодней, а мы на семечках обрываемся. Я попросил заведующего снять мою семью с машины и дать мне отдельно массив семечек для жатвы. Заведующий долго меня не пускал, так как солому класть некому, а потом согласился, указал мне массив маслянки в 219 га от Зеленчука. Семья моя как рабочие. Я, сын, невестка и дочь 11-ти лет. Жена, как сейчас, так и тогда не работала – больная. Какая болезнь, описывать не стану, но от врачей имеет документ: к труду совсем не годится, да еще 2 мальчика: одному 9 лет и другому 6 лет.
С вечера я приготовился к жатве семечек как нужно, а утром чуть свет я уже был в степи, несмотря на росу. Распределив рядки (сыну с невесткой по 9 рядов и класть без перерыва в один ряд), сам с 11 летней дочкой взял 19 рядов тоже один ряд. Началась уборка. Местами мы с дочкой отставали, пособляли сын и невестка. Когда колхозники шли на работу, у нас уже было сжато больше полгектара. Правда, работали весь день без отдыха. Завтракали и обедали на загоне. Приносили ребята, что готовила мать. Стало темнеть. Мы стали доканчивать остаток взятых 219 га. Едут колхозники со станции и, видя такую штуку, говорят: «Что ты сбесился, что заканчиваешь?», – спросили меня, – «Да» – ответил я, кладя последний пучок семечки на кучу.
Сейчас же отправил ребят домой, а сам отправился в стодворку. Сообщил, что задание уже кончил, прошу следующего. Заведующий удивился и сказал: «Очень скоро, не верю, но все-таки, если кончил, то жни сбоку – там 235 га. Сводку подашь, тогда разом учтем».
Утром вышел жать еще раньше, с таким расчетом, чтобы и эти сжать к вечеру, но не так вышло. К обеду половину сжал, а в обед пошел дождь и пришлось дожинать на другой день до обеда. Фактически вышло два дня, что же мы заработали, если каждый гектар стоил 9 трудодней, а сжали 454 га = 40 86,то есть на каждый рабочий день 5 трудодней и больше, а колхозники в то время не зарабатывали на семечках и трудодня.
С тех пор уполномоченный стодворки не стал слушать наговоров колхозников. Поставил семью на машину, а меня направил обратно в развилку класть скирды.
Прошло еще три дня, получаю бумажку, в которой пишется: «Немедленно снять с работ т. Романюк Александра и направить в правление артели». Я явился прямо с поля, мне предложили принять [должность] полевода артели.
Правда, работа тяжелая, но нужно было выполнять. Юрт сам по себе имел 12 000 гектар и не одна тысяча трудоспособных, а в степи работ очень много. Одних машин работало 19 штук, и уже нужно пахать и сеять.
Мне сразу дали лошадь, на которой я начал производить свою работу, ежедневно объезжая весь юрт и все работы. Вечером правление, часов в 2 ночи домой. Утром – обратно, и так завертелось колесом, а сплошь и рядом домой и не приходил.
Правда неполадки в работе были везде, и все они разные, и их надо было наладить, но самое главное – это не ладилось с обмолотом озимой в развилке [Зеленчуков], где стояло на работе 7 машин. Эта работа правлением была поручена мне: во что бы то ни стало кончить. Мне пришлось сделать перестановку, то есть заставить заведующих стодворок дать на каждую машину 2 смены – молотить день и ночь, и это дело завершили в недельный срок. Больше 40 одонков (Одонье – снопы, сложенные особым способом для хранения под открытым небом).
С обмолотом маслянки тоже запоздали, но все-таки справились.
На весну 1931 года все машины, принадлежащие колхозу, как то: трактора, молотилки, по распоряжению правительства отошли к М.Т.С., вновь организованной при ст. Некрасовской, машины полностью не могли обслужить и местами земля не стала распахиваться, в особенности неудобная, то есть склоны и косогоры.
Машины стали работать и в других колхозах, так как в это время прошла сплошная коллективизация.
Лошадей стало мало, так как часть [неразборчиво] колхозники и большинство они же погубили. А поэтому пришлось все взвалить на машину. К уборке колосовых стали готовить прицепы косилок к трактору по 3 штуки, многие колхозники не верили в то, что три косилки будит тягать один трактор, а самое главное, как они будут косить, но это неверие скоро было опровергнуто на деле. Машины пошли, косилки заработали, но плохо только то, что на наш колхоз машин было всего 9 штук, а поэтому косилок могло работать всего 27 штук, а посева колосовых было около 5 тысяч, то есть на каждый трактор или на 3 косилки – больше 500 га, что скосить очень трудно, да и много надо на это времени, а ведь уборка ждать не будет, давно еще была сложена пословица: «Первая уборка – золото, вторая – еще сносная, а третья – навоз».
Пришлось организовать и конные машины. Правда, сперва в ход было пущено за лошадьми 40 косилок, но в связи с началом молотьбы часть их сократилась и все это отразилось на уборке.
Кроме этого, при начале уборке было договорено на правлении начать косить средний клин толоки, а потом запольную, а в последнюю очередь – третий клин от Новолабинской, потому что в среднем клину вся пахота была ранняя, и большинство стало прорастать будяками, как по ученому называют чертополох. Урожай был очень хороший, еще с вечера перед началом уборки выдвинули колонну машин, я направил 7 центнеров шпагата и сам обошел один раз одним трактором. Работа была очень хорошая, и я направился в ночь по стодворкам организовывать, то есть начинать косить конной тягой. Но когда к обеду я вернулся к колонне, то косили совсем в другом месте – в третьем клину, а когда я стал спрашивать, для чего это делать, то мне сказали, что сам директор М.Т.С. сюда поставил.
Я направился к директору, но тот ответил: «Я распоряжаюсь машинами». Я – в управление [правление колхоза?], на совещание был приглашен директор, но он не подчинился нашим просьбам и так стал работать там, где ему нравилось. Мы, видя, что дело гиблое, послали 20 конных косилок: 10 в запольную, где уже начал прорастать, и 10 в средний клин, но это была капля в море. 10 косилок конных могли давать 30–40 га, а их такого хлеба было 1 800 га, то есть им нужно косить 50 дней – целых 2 месяца. Сколько раз еще говорили директору М.Т.С., но он так и сделал, как работал. Остальные косилки сверх 20-ти пустить на эту работу не было возможности, так как часть их работала там же, где и колонна – раскашивали углы и клинья, а часть их вскорости была аннулирована, так как за тракторами косилки часто ломались, и им нужна была замена, а кроме этого нужна была и молотьба. Прошло 2 недели, как колона косит. 3й клин стал подходить к концу. Мы указали, что после этого надо будет вернуться и докосить средний клин, который в полной форме уже покрылся чертополохом, но еще был стоячий. Но на другой день мы, проезжая с агрономом, нашли колонну опять в другом месте. Все это делалось по установке дирекции. Косилки каждый день 2–3 выходили из строя. Пришлось с лошадей все косилки снять, оставив 2–3 только для того, чтобы раскосить там, где не было никакой возможности косить трактором.
А время шло, чертополох совсем постарел и посох, пшеница по нему полегла и можно считать, осыпалась. Из самой лучшей пшеницы стала самая последняя. Пробовали косить косами, но косы ломались. Серпами никак нельзя, и пришлось докашивать тракторами, но очень трудно, так что только отвлекались машины, но и бросить нельзя.
Так трудно отразилось первое недоразумение, хотя многие и говорили, что мы учимся, но ведь эта штука была во все очи видна.
Много и других было ошибок во всех делах, да и нельзя было усмотреть хозяйство большое, одной земли было около 12 тысяч гектар, лошади, инвентарь, и нужно было производить новое строительство по уже переименованным в бригады стодворкам, а также переоборудовать имеющийся кирпичный завод, который имел в себе 2 больших сарая и 4 горна вместимостью 55 тысяч каждый.
На всякий вид работ требовалась расценка. Все это лежало на полеводе, так как он же являлся и организатором труда, а поэтому приходилось работать день и ночь.
Люди сами по себе, как я уже упомянул раньше, часть сознательно, а часть не сознательно шли против, многие не хотели работать, а другие занимались хищением и вредительством.
Примером может послужить зима 1931–32 года. Много хлеба, маслянка и уборка кукурузы оставались в зиму, а все это можно было убрать вовремя и кроме этого погибло больше 300 лошадей сразу от недосмотра при первых морозах, а ежедневный падеж 5–6 штук вошел в привычку, ожереб маток почти прекратился, да и если какая и ожеребится, то он [жеребенок] не выхаживался, если не волк съест, так убежит.
Председателем в это время уже был т. Чалый. Много пришлось и ему поработать на этом деле, а также и партийной организации при колхозе.
Мне тоже предложили вступить в партию, считали, что это не порок, что я был вычищен из партии, причины выхода из партии для читателя известны, я тоже важность партии понимал, что только партия должна быть в руководстве, с тех пор еще больше стали на меня возлагать и требовать с меня по колхозному делу.
Хотя за падеж и гибель лошадей и судили (завхозу колхоза дали 5 лет, бригадиру год и трем конюхам по 6 месяцев), но это пособило мало, нужно было еще много работы для того чтобы изжить это зверское отношение к лошади.
Время шло и диктовало другое. По поручению партии и вышестоящих правительственных организаций был составлен многопроизводственный план нашей артели. Кроме посевов, что еще нужно было организовать в нашем колхозе? а) развернуть огородничество на площади 300 га, посеять арахиса 50 га, сахарной свеклы 100 га, б) организовать МТФ на 300 голов, С.Т.Ф. на 120 маток, птицу 5 000 штук, в) строительство: дооборудовать кирпичный завод до 9 горнов, поставить еще 13 лопасов (?), выстроить корпуса на М.Т.Ф. и 2 корпуса С.Т.Ф., поставить птичник и кроме этого создать Пче Т.Ф. до 600 ульев, так как их уже было колодок 200. Все это говорило, что надо работать.
Все сразу начало переустраиваться, создались особые бригады, мастерские и прочее. Работа усложнилась, и мне не было возможности ездить на хутор домой, пришлось переехать в станицу и встать на квартиру, все свое дома бросить на сына, а огород передать в артель. С ранней весны 1932 года во всех местах закипела работа. Каждая отрасль хозяйства делала свое дело, ну тут же делалось и другое Люди, как их тогда считали противоколхозники, занимались затяжкой время и разбазариванием своего скота, мечтая [так! – И.Х.] о том, что артель будет его обобществлять, и делалось это незаметно для руководителей.
Посевы всех культур прошли удачно, в особенности картофеля 100 га, бурака 100 га, арахиса 50 га и 200 гектар капусты и помидор, а также шла спешная работа на кирпичном заводе. По полеводству тоже дело не отставало. Колхозники работали на всех работах с большим энтузиазмом, но не все. Были и такие, которые вели подчас разжигательскую работу, в особенности агитируя против руководителей, иногда прямо в лицо выкрикивая (если когда вздумаешь спешно вести какую-либо работу): «Распоряжаться можно, и легко, сами бы попробовали это делать, и показали бы колхознику, как это выполняется скоро или долго», и таких случаев было очень много.
К примеру, можно сказать о нескольких случаях, хотя один случай есть по уборке маслянки, но и этого полагаю достаточно для ясности.
Ранней весной 1932 года по плану нашей артели нужно было заложить для выращивания рассады капусты, помидоров, лука и синеньких 1600 гряд – штука не легкая выкопать и подвести навоз, и прочее. Все уперлось в расценки: выкопать летний парник 8 1 метр, глубиной 15 сантиметров стоит 0,75 [трудодня] – невыгодно. В особенности упорно в хуторе Коллективе доказывали, что выработать трудодня нельзя, и когда я лично сам в их присутствии с утра до обеда сделал 2 грядки, и за пол дня доказал, что я уже заработал 1,50 трудодня, а за день можно заработать 3 трудодня, после чего и они стали зарабатывать на этом деле и по 4 трудодня.
По решению правления и общего собрания все члены артели должны обобществить свой скот, то есть по решению партии и правительства создать при артели колхозное стадо. М.Т.Ф. не менее 3-х сот голов дойных коров, и также выращивать стадо молодняка не менее как 200 штук. Об этом все знали – и правленцы, и колхозники, а в особенности партийцы, и хорошо знали о том, что это не даром, а за наличный расчет продать колхозу по стоимости государственных цен. Считая, что это важно для нас самих колхозников, поговорил с женой. Кривилась: дети будут жит без молока. Отвел и сдал последнюю корову, получил за нее 68 рублей. Деньги для того время были очень малые, но это делать было нужно.
Остальные правленцы коров не сдали: а именно Зинченко Ф. и Малюков Александр, а остальные их и не имели, и чтобы им не стыдно было от колхозной массы, меня направили принять М.Т.Ф. и развивать ее дальше, так как заведующий М.Т.Ф. должен быть членом правления, и кроме этого, эта отрасль уж больно хромала.
Вот с этого момента и зародилась вражда членов правления со мной, так как я все время наседал на то, чтобы в первую очередь сдали члены правления, бригадиры и актив, а дальше – остальные.
По приходу меня на ферму коров было 172 и телят 50 штук. Уход и оборудование были ужасные. Сам штат рабочих был плохо подобран, все это пришлось вновь переустроить и дать точный вид фермы.
Наступил зимний период. Как будто бы и отдохнуть можно при налаженном деле, да не так оно сложилось. Получаю бумажку от правления: немедленно сдать ферму своему учетчику, он же был у меня заместителем, а самому явится в правление артели.
В правлении артели нашел следующее. По решению партии и правительства наша артель разукрупняется, то есть из одного колхоза делается шесть колхозов с уклонами: огородничий, животноводческий, свиноводческий, коневодческий и остальные полеводческие. Мне поручено было быть в ликвидационной комиссии, правда дележка была не равная, потому что иначе с такими уклонами ведения хозяйства и не разделишь. Только можно было ровно по едокам укомплектованного вновь колхоза получить землю, посев, лошади, сбрую и сельскохозяйственный инвентарь, а все остальное было предложено районом и райкомом не дробить, передать следующим порядком: первому колхозу, в который вливаются первый квартал станицы и хутора Тюнин, Кобозев, Овсянников и Кузнецов – молочно-товарную ферму, ферму выращивания молодняка и их долги за фермы государству. Второму колхозу, занимающему 2-й квартал станицы – пчетэфе (Пчетефе – пчелотоварная ферма) и конезаводство, то есть ему отошли все лучшие кобылицы по его норме лошадей и 1 корпус с частью маток свиней, находящийся в развилках, хутор Тюнин и земля по соседству с первым от станицы до межи Болгова.
Третий колхоз: 3-й участок станицы, отрасль – полеводство. Земля – по соседству со вторым, но только до первого Зеленчука. Четвертый колхоз: 4-й участок станицы. Ему – птица и корпус со свиноматками, находящийся между станицей и х. Огоньком, а земля – между 3-м и 5-м колхозами, не доходя даже и до Зеленчука.
Пятый колхоз: входящие в него хутора Огонек, Рынок, Северокубанский, Коллектив и Ковалев. Отрасль его – огородничество, земля вдоль по-над Кубанью от устья Лабы и до межи Болгова хутора с двумя уступами на клетку. В этом колхозе впоследствии, как старожилу хутора Коллектив, пришлось работать и мне.
Шестой колхоз: хутор Первомайский. Отрасль – полеводство. Земля – от Зеленчука до межи Болгова хутора между 2-м и 5-м колхозами. Названия каждого колхоза читателю, я полагаю, не интересны, а наш колхоз № 5 получил название Огонек, но по его населенным пунктам надо было дать другое.
Правда, еще не упомянул кирпичный завод, но для него район не нашел среди нас хозяина, и оставил его за собой. Так и осталось: Кирпичный завод Усть-Лабинского райисполкома.
В пятом колхозе, в котором пришлось работать мне, было долгов государству 22 тысячи и колхозникам как заработок на трудодни – 2 тысячи рублей, и такую же сумму должны были колхозники, то есть сам колхоз как организация долгов [перед ними] не имел. Лошадей мы получили только 43 штуки, упряжь, 7 самовозок, 2 травокоски, 11 плугов, 5 букеров, двое конных грабель, 3 центробежных насоса, 1 мотор и 2 морководавки, а также как и всем, были распределены на каждый отделившийся колхоз семена согласно отрасли его хозяйства. Остальное, что осталось от крупного колхоза, в течении этого времени погибло от разных безобразий, я уже раньше писал об отношении колхозников к имуществу колхоза. Потеря очень большая. Например, лошадей было с молодняком 2182 штуки, а делить пришлось около трехсот штук старых да молодых 42 штуки. Вот и упряжь на таком же уровне, а земельная площадь нам выделена 1112 гектар, дворов имелось около 200, а трудоспособных больше 400, а если взять по самим колхозникам, то и тут было много вредительского отношения. Взять, например, наш хутор Коллектив. В нем было рогатого скота больше сотни, а в настоящий момент – 2–3 десятка.
Вот с таким-то настроением мы вступили в новую работу уже мелкого колхоза Огонька. Правление осталось почти то же. Об этих товарищах я уже говорил: Малюков А. председателем, я полеводом, Ковалев В. – завхоз, Зинченко Ф. – выходящий, и еще одна женщина.
Производственный план был следующий. По огороду моркови на высадку – 40 га, лука-коба на высадку – 25 га, помидоров – 40 га, капусты – 30 и прочего – 10 га, озимой, уже было посеянной – 450, люцерны – 25, еще колосовых – 250, семечек – 80, кукурузы – 120, саду – 40, тутовник на семена – 5 га. Все это говорило за то, что работы надо было сделать много, но не так оно вышло, как мы ее планировали.
С первых дней весны почему-то колхозники слабо шли на работу. Сразу дело нам показало на срочной посадке сада и парников. Несмотря на неоднократные беседы с колхозниками о важности скорейшего выполнения, эта работа затягивалась. Я сразу понял, что у нас работа будет не выполнена. При такой энергии мы ее не сможем сделать. Доложил об этом правлению и внес предложение разбить бригаду на группы (звенья) сперва добровольно, а потом и принудительно, и закрепить за звеном определенную часть культур для того, чтобы можно было видеть, чей же массив не обрабатывается, с этим правление согласилось. Я об этом доложил в агроучасток т. Неравному. Он тоже с этим согласился. Также доложил секретарю партийной некрасовской ячейки, который тоже счел, что это необходимо.
После чего я попросил правление собрать общее собрание во второй бригаде (хутор Кубанский), так как в этой бригаде было больше всего тормоза в работе. Был поставлен мой вопрос об организации групп (звеньев) в бригадах и доведение [до них] определенных участков. Был при этом уполномоченный райкома, и когда председатель колхоза т. Малюков открыл общее собрание, избран был президиум, утверждена повестка дня. Мне дали слово говорить по вопросу. Я привел много фактов работ, которые выполнялись, глядя один на другого и некачественно, а проверить потом нельзя, а также еще указал на то, что многие совсем не ходят на работу, а если и выйдет, то смотрит, чтобы кто-либо сделал, а ему записали в рядовую трудодни. «Еще самое важное – мы, то есть те, которые работают, а их всего 20–30 % процентов или вернее третья часть, все равно при каких хочешь усилиях не обработают [землю], а государство с нас спросит, и если это случится, то нас, как руководителей, посадят, но и вам, колхозникам, от этого будет не мед. Может, вы полагаете, что проживете своим огородом? Так его тоже не хватит». Пошли вопросы и прения, были согласны те колхозники, которые аккуратно ходили на работу, были почти согласны и остальные, но вдруг стал говорить уполномоченный райкома, и это все свел к тому, что наша затея, по его мнению, была противобольшевицкая. Председателю это было на руку. Он закрыл собрание, а на меня написал докладную в ячейку. Так как у меня еще не было никакого замечания, мне дали строгий выговор.
Одним словом, пошли неудача за неудачей. Первая бригада сеяла морковь, агроном сам смотрел массив и сам ставил высев и глубину, как вдруг налетает, как он называл себя, краевой агроном. Признал некачественной работу и меня оштрафовал на 25 рублей и не дал оправдаться, после чего пришлось уплатить. После всех посевов, так как наш колхоз крупный посевщик огородных культур, меня вызвали в Ростов на совещание. Мы аккуратно отбыли, получили наказ, что и как делать, уже направлялись домой, билеты взять мы еще раньше поручили носильщику, и как только появились на станции, носильщик сказал: «Скорей, а то опоздаете», сунул в руки нам билеты и довел нас до стоящего поезда. Сказал: «Садитесь». Поезд в это время тронулся, мы, правда, вцепились, а когда поезд пошел во всю, то за нас уцепились, оказалось, что мы сели не на свой поезд, и за это нас еще оштрафовали на 25 рублей, уже дома пришлось уплатить.
Работа шла самотеком. Полностью колхозников на работе никогда не было, да и те, кто был на работе, работали вяло. Докатились до того, что не могли насобирать в течение дня до 20 ведер помидоров на колхозника, старуха лет 60 и то не утерпела, и вышла на сбор помидоров доказать, что можно собрать больше, и собрала в течение дня 63 ведра, но это колхозников и колхозниц ничуть не сдвинуло с места, а только заставило их еще хуже останавливать выдающихся колхозников в работе, говорить: «А что, и ты хочешь заработать премию, как бабка та». Видя насмешку, останавливались, то есть все колхозники старались развалить колхозный быт Иначе и считать было нельзя: все шло наперекор руководителям.
Партия и правительство под руководством т. Сталина учло эти моменты, и при каждом М.Т.С. создало политотделы, поставив своих надежных проверенных людей, для перелома этих действий.
При Некрасовской М.Т.С. начальником политотдела стал т. Давыдов Дмитрий Михайлович. Тихий, спокойный и рассудительный человек, как говорили колхозники, но по своему делу твердый, настойчивый и требовательный.
Дело шло к осени. По нашему колхозу работ скопилось столько, что при таком отношении колхозников нужно было работать 2 года – все еще было в степи, много культур осталось не полотых, а нужно пахать и сеять, собраний не соберешь, а когда станешь говорить в отдельности каждому колхознику, то он отвечал: «Вы устроили колхозы, сами и работайте». Так все затягивалось дальше и глубже в зиму.
14 ноября в 3-й бригаде было совещание по вопросу сева и очистки массивов. Я давал установку всем бригадирам, что и как делать. После совещания мне сказали что арестован. Сказали: «Будь готов, через час будем отправлять». Я сразу понял: Малюков и Зинченко нашли место отомстить мне, но говорить по этому делу было поздно – управились раньше.
Нас было арестовано по колхозу 9 человек. Погода стояла чудная, как будто тоже принимала в этом участие. С самого вечера налег сильный туман и небольшой мороз. Иней покрыл все, чтобы [будто?] выпал снег, мы ехали на двух подводах до колхозного правления, а от правления я предложил идти пешком, так как лошади будут утром нужны для другого. Сам же настаивал здесь стоящим бригадирам сейчас же укрыть сорго (тростник) иначе погибнет мед от мороза. Ребята смеялись: «Брось, уже довольно, на что оно тебе, без тебя если нужно будет сделают», – «А мне это все жаль, что оно погибнет даром, а все это – польза колхоза» –отвечал я им.
По приезду в с/с нашли там арестованными почти всех руководителей 3-го колхоза и с каждым часом пригоняли еще и еще. В три-четыре дня было набито полно два карцера и еще добавляли, стал появляться во дворе скот и вся домашняя утварь, все это продавалось с торгов, ну и были случаи, что брали по списку, кому что желалось.
Сидели с нами многие по разным причинам. Тот украл колхозное, тот промотал, а тот агитировал, а много и таких, которые в силу таких сложившихся обстоятельств не сумели руководить, хотя у них и было радение исправить это.
Через две недели нам, троим руководителям колхоза Огонек – полеводу, завхозу и секретарю, назначили показательный суд, дали нам на руки обвинительный акт, в котором указывалось, что мы обвиняемся по статье № 58 параграф 11 и 10, как контрреволюционеры. Ребята пали духом, считали что это будет расстрел, но мне почему-то казалось, что это не так, и говорю я ребятам, что нас судить не будут, но нужно приготовится заранее. Приготовились, поужинали и сложили вещи, так как осужденных обратно в карцер не пускали, в этот момент судили других. Редко, кто освобождался, а то – все 5–10 лет и, наконец, в указанные для нас часы вызвали вместе с другими тремя.
Один спрятал муки 20 пудов и зерна 50 пудов. Другой украл колхозных 4 хомута, а третий потаскал колхозной пшеницы центнера три. Всех троих присудили к расстрелу, мы остались, и когда спросили, то нам ответили, что по нашему делу точных улик нет, а поэтому краевой прокурор не утвердил. После этого судили много и по разному. Мы все время сидели на месте, и через два месяца не судимых направили в Усть-Лабу, в исправдом. И там еще пришлось сидеть долго и, наконец, 28 февраля я один был направлен в город Краснодар, в изолятор, как обвиняемый в вооруженном восстании. Ну, этого нечего не оказалось, после чего 23 марта был отпущен домой, совсем оправданный.
По приходу домой мне сказали что по всем колхозам прошла большевицкая метла. Забрали в счет выполнения государственного плана все свежие продукты, и это было верно, что иным путем заставить работать было нельзя. Много колхозников было с голоду пухлых, в особенности те, кто не мог ниоткуда достать денег и купить хлеба, а хлеб был очень дорогой. Блюдце муки на базаре стоило пять рублей, молоко 10 рублей три литра. Все было дорого, да и достать было негде. На базаре продажу хлеба запретили.
Но партия и правительство это тоже учло. Колхозам выдали ссуду и давали на каждый выработанный трудодень 400 граммов муки, а если кто зарабатывал больше – вдвойне. Чуть не каждый день по колхозам проезжал т. Давыдов и гонял руководителей колхоза, чтобы колхозникам на каждый день была бы дадена работа, а если ее нет, то копать лопатами землю, и это был правильный урок партии для колхозника, так как они добром не понимали. Правда от этого много и умерло, но только тех, кто не хотел быть в колхозе или же в колхозе не хотел работать.
На другой день я вышел на работу. Угодил к концу пятидневки, на другой день мы с женою получили муки 2 кило, стали подмешивать туда сена и делать так, чтобы этого хватило на 6 дней, на следующую пятидневку мы уже получили 10 килограммов, и были такие случаи, что мы вдвоем с женою за пятидневку получали по 20 килограммов. Стала пособлять дочь, сын старший жил отдельно, боялся, что через отца и ему достанется, если будет жить вместе.
Все время пришлось делать примесь. Сперва труху, кору и прочее, а когда пошла трава, то лебеду. Все время давалась каждому норма с таким расчетом, чтобы был запас, и таким путем удалось иметь экономию на целый месяц.
Но в жизни мне не везло. Как можно иначе сказать – человек счастья. Еще до борьбы с саботажем мною было продано сено десятнику Дорстроя, строившему мост на реке Лабе, за 450 рублей. Он дал задаток 30 рублей, половину сена забрал, денег больше не платил, все откладывал: придешь завтра, а остальное сено по договоренности с Дорстроем забрал Совет, а после моего ареста оба отказались от платы.
За колхозом еще при работе в Крупколхозе числилось моего заработка не брал 230 р. 30 к., и когда я стал спрашивать, то тоже отвечали, что завтра или же нету.
Кроме этого, такая скупость в питании. Я стал кое-что прирабатывать на сторону ночью. Бригадиром в это время был Попов Иван Лаврентьевич. Принес мне шить ботинки, охотничью сумку. За это обещал дать четверть молока и кроме этого ему захотелось выпить. Взял у моей жены 6 рублей и это все тоже отложилось до завтра.
Видя всю эту сложившуюся штуку, посоветовались с женой. Решили променять хату на корову, что и сделали. Но и тут не повезло. Женщина при обмене божилась, говорила по совести, что корова хорошая, дает много, и к Пасхе будет с телком, но оказалось иначе. Доиться совсем перестала ближе к Пасхе, а осенью пришлось зарезать, оказалась не тельная, а порченная.
Все это уж больно отразилось в питании семьи. Но семья уже заранее привыкла переносить всякие невзгоды, а мне пришлось больше работать и доказывать колхозникам, что честным трудом при советской власти всегда можно будет выйти из всех трудностей…
Пристального внимания и комментария заслуживает здесь буквально каждая строка. Однако приходится ограничиться только самым беглым обзором.
В целом, автор практически не затрагивает напрямую политических вопросов. Это и понятно, если предположить, что записки – конца 30-х гг. Создается впечатление, что после Гражданской войны в станицах не было никаких комиссаров, расказачивания, декретов и пр. Однако политика партии и правительства все равно очевидна из хозяйственных коллизий. Весьма показательно, что ни разу не упоминается такой знаменитый орган народовластия, как «комбед». Зато все вопросы хозяйственной жизни решает «посевком». Основной конфликт 1920 года – вовсе не «кулак-бедняк», а нежелание иногородних «обидеть» казаков. При этом никакого «смертоубийства» в таком болезненном вопросе, как земельный, не было. Смерть в станицу придет потом, с продразверсткой, зимой 1922 г.
Когда удалось все-таки кое-как уладить земельные проблемы, наступил период аграрной инициативы. Какие экзотические культуры появились на полях! Клещевина, кенаф, соя, кунжут, арахис, люфа, не считая традиционных зерновых, подсолнечника и овощей. Не только автор-энтузиаст, но и другие начали получать грамоты на сельскохозяйственных выставках.
Иногда отсутствие информации не менее информативно, чем ее обилие. Для 1926 года у автора мемуаров нашлось всего несколько строк – наступила нормальная сельская жизнь, уже описанная ранее для предреволюционного времени. Но это было, по мнению партии и правительства, плохо. В 1927 году предписали организовать колхоз (вероятно, здесь ошибка автора – не колхоз, а ТОЗ). Здесь заслуживают особого внимания жуткая неразбериха и бестолковщина в организации труда и стойкое неприятие «колхозниками» такой о них заботы сверху.
Приводимые автором точные цифры земельных наделов, расценок, урожайности, требуют специального экономического анализа. Вероятно, автор воспроизводил данные документов, которые могли сохраниться у него как у председателя комиссии по размежеванию, а позже – счетовода.
Описывая предреволюционное хозяйство станицы, автор упоминал большое разнообразие сельхозтехники: трактора, косилки, «буккеры», молотилки и пр. Все это оказалось сначала в колхозе, а потом – в МТС. В советских учебниках аккуратно умалчивалось, какая именно техника была сосредоточена в созданных в 1928 году машинно-тракторных станциях. От этого умолчания создавалось впечатление, что мудрый товарищ Сталин послал табуны «железных коней» на село, а чтобы неразумные и темные крестьяне их не поломали, в МТС приехали передовые рабочие, которые и научили всех пахать и сеять. Но в 1928 году никаких табунов тракторов у Сталина не было: ни Харьковский, ни Сталинградский, ни Челябинский тракторные заводы еще не были построены. Все МТС были укомплектованы отнятой у крестьян техникой.
Ошеломляют размеры гибели лошадей – основной тяги в поле. В результате коллективизации вместо тысяч остались десятки. Никакие «джон-диры» и «букеры» их заменить не могли. Это простая материальная причина «временных перебоев». Ну, а нравственная сторона «великого перелома» отражена в оценке колхозниками энтузиазма автора, в бесстрастном, но трагическом описании карцера в Усть-Лабинской и «суда» в Краснодаре.
Обратим внимание на простоту нравов советских чиновников. При очередном разукрупнении колхоза колхозное имущество в виде целого кирпичного завода перешло в собственность райисполкома, поскольку «невозможно было найти собственника».
В заключение вспомним потрясающие по бесстрастности слова автора: «Правда от этого много и умерло, но только тех, кто не хотел быть в колхозе или же в колхозе не хотел работать».
На фото: факсимиле рукописи «Летопись пяти поколений одной семьи»
Сборник материалов IX международной научно-практической конференции «Федор Андреевич Щербина, казачество и народы Северного Кавказа: история и современность» (г. Краснодар, 27 февраля 2009 г.). – Краснодар: ИМСИТ,2009.