Попытки разрешить аграрный вопрос в интересах коренного населения Северного Кавказа, предпринимавшиеся на разных этапах во второй половине XIX – начале XX в. со стороны русской администрации, показывают, что проводившаяся политика отнюдь не имела «колонизаторской» направленности. Она способствовала в целом, несмотря на существовавшие затруднения, созданию более благоприятных условий для экономического развития.
В.А. Матвеев, Южный федеральный университет, Ростов – на – Дону
После окончания Кавказской войны предпринимались попытки разрешить и аграрный вопрос в интересах вошедшего в разные периоды в состав Российской империи населения края. Обращение его к мирному созидательному труду рассматривалось в качестве одной из важнейших мер постепенного гражданского приобщения. Это убедительно, на мой взгляд, отражено в исследованиях В.Н. Ратушняка и возглавляемого им коллектива ученых A.M. Авраменко, О.В. Матвеева, П.П. Матющенко [1]. С привлечением многочисленных фактов, не востребованных ранее для научного осмысления, они обратили внимание на необходимость объективного изучения проблемы.
Данная статья является своего рода продолжением начинаний этой авторитетной исторической школы. В ней анализируются лишь некоторые аспекты аграрной политики России на Северном Кавказе во второй половине XIX – начале XX в., учитывавшие интересы коренного населения, что и определяется в качестве цели предпринимаемого исследования. Для ее реализации намечаются задачи показа позитивных ее сторон с привлечением фактов, не вводившихся ранее в научный оборот. Естественно, что небольшие объемы публикации сужают диапазон систематизации выявленных источников, среди которых преобладают архивные сведения. Вместе с тем привлечены для раскрытия темы периодические издания разных лет, статистические сборники и др. Учтено и наследие предшественников, занимавшихся в той или иной степени ее разработкой. В предпринимаемом обобщении отметим прежде всего следующее.
Для упрочения позиций на Кавказе, особенно в северных частях, имевших наиболее сложную специфику, в российской политике широко использовались традиционные представления туземных сообществ, отражавшихся в нормах не менявшихся на протяжении веков обычаев (адатов). Опора делалась и на ключевые положения ислама. С учетом наличия у мусульман края, например, убеждения, основанного на догматах веры, в том, что «единственным собственником подвластных ему земель является турецкий султан, а русский царь выступает как приемник его верховных прав» [2], при закреплении в составе Российской империи это наследие использовалось для поддержания сложившегося политического уклада.
В нем были допущены лишь незначительные подвижки, приспосабливающие к новым условиям. Право собственности на земли, в том числе приобретенные здесь силой оружия, оказалось вследствие этого во владении государства, которое как бы удерживало их, не нарушая порядка, устанавливавшегося на протяжении длительного времени под влиянием восточной сопредельной страны, где и на том этапе в этой сфере не допускались какие-либо отклонения [3]. Их одностороннее проектирование и последующее осуществление могло привести к непредсказуемым последствиям. При организации проводимой политики учитывалось в данном случае и место, отводимое турецкому султану в представлениях значительной части мусульманского населения. Он признавался в тот период главой и соответственно духовным наставником суннитов, составлявших на Кавказе большинство [4].
Даже эта, казалось бы, неблагоприятная для утверждения российской юрисдикции традиционная форма отношений не подвергалась слому, а ее перспектива существования предоставлялась времени и естественному отбору намечавшихся перемен. Поддерживаемая И.Я. Куценко точка зрения о целенаправленном разрушении «... царизмом древних традиционных порядков местного землепользования» [5] является не более чем повторением абстрагированных от фактов констатации, распространенных в публикациях соответствующей концептуальной направленности. В них по-прежнему просматривается склонность приписывать России «худшие черты азиатского самовластия» и не способность обходиться, используем адресованное автором представителям иных взглядов в науке выражение, «...без предварительной политизированной запрограммированности» [6].
Не только в аграрном секторе, но и в других слагаемых туземного быта, русская власть признавала полезным для повышения привлекательности устанавливаемых порядков и доверия к своим административным нововведениям не нарушать вместе с тем то, что досталось от прошлого и являлось своего рода элементом защиты этнической и конфессиональной самобытности. Ее представителями на сходах аульных обществ после окончания Кавказской войны давались заверения и об уважении к сложившемуся традиционному праву земельной собственности [7].
Были предприняты усилия и к разрешению проблем социально-экономического обустройства вошедших в состав империи народов края. Это предусматривалось «в числе прочих мер для органического единения горских народностей с Россией» в качестве определяющего фактора интеграции и преодоления сепаратистской обособленности. Признавалась и важность установления правильных поземельных отношений у туземного населения, для исключения воспроизводящих в его среде конфликты обстоятельств, выделения для него при необходимости земель, оставшихся после выселения части горцев в Турцию.
При этом Наместник Его Императорского Величества на Кавказе того периода великий князь А.И. Барятинский, обеспечивая проведение соответствующей политики, руководствовался убеждением, что «только при строгой определенности поземельных прав каждого» станет возможным «действительное побуждение к сельскохозяйственному производительному труду». По его мнению, привязанность к земле сделает туземное население «в полном смысле оседлым, расположенным к гражданскому развитию...». Для этого были созданы поземельные комиссии, «приступившие к работе с такой энергией и осмотрительностью, что, как отмечалось неоднократно в свое время, в большей части горских обществ... земельный вопрос получил разрешение, сообразно с экономическими интересами различных народностей и целями правительства» [8].
В 1860 – 1870-х гг. XIX в. туземным народам были сделаны значительные прирезки земельных угодий в предгорных и плоскостных частях края. Причем это касалось, прежде всего, тех обществ, которые до этого веками жили в горах и при сохранении прежнего геополитического положения не могли бы иметь иной экономической перспективы. Так, например, была в значительной степени устранена нужда в земле у карачаевцев, в результате чего они смогли основать много новых аулов. Участки для них, как и для других народов, тогда выделялись периодически до тех пор, пока сохранялась возможность. В ряде случаев приращение территорий для занятий мирным сельскохозяйственным трудом оказались весьма существенными [9].
Попытки устранить остроту земельного вопроса на Северном Кавказе предпринимались вплоть до 1917 г. [10]. Утверждения о вытеснении в горы коренного населения и преднамеренном нежелании русской власти разрешить проблемы его социально-экономического обустройства искажают, как видно, реальность и не являются объективными. Именно они получили наиболее широкое распространение в отечественной исторической науке в советские десятилетия и сохранили свои позиции в ней, к сожалению, до сих пор [11].
Согласно утвердившейся ранее практике российского владычества на Кавказе, право собственности на земли, в том числе приобретенные здесь силой оружия, как уже говорилось, удерживало государство. На северокавказской окраине земли поэтому считались казенными, переданными земледельцам лишь во временное пользование, сельским обществам они отводились на праве общественного пользования [12]. В нагорной полосе аграрные отношения строились преимущественно на праве обычаев (адатов) [13].
За крупными землевладельцами оставлялось право частной земельной собственности [14]. Размеры феодального землевладения на северокавказской окраине достигали 65 % [15], в Закавказье – 67 % [16]. Влияние на него происходившей капиталистической модернизации, на мой взгляд, не следует преувеличивать. Высшим сословиям в значительной мере, кроме того, было сохранено существовавшее ранее социальное положение [17]. Вместе с тем, после окончания Кавказской войны было произведено определение сословных прав внутри туземных обществ и уничтожено крепостное состояние там, где оно существовало до установления российской юрисдикции, а зависимые сословия у горцев «получили права личные и имущественные» [18].
В процессе преобразований удалось отселить с прежних мест в крупные аулы на равнину и часть «воинственных» или, как их еще иначе называли, «немирных» горцев [19]. Эпизодические перемещения на контролируемые Россией территории, начатые на Северо-Восточном Кавказе еще при А.П. Ермолове [20], проводились неоднократно, вплоть до полного умиротворения края, и они в какой-то мере привели к размыванию прежней установившейся по ходу противостояния линии, разделявшей различные устремления, в том числе и на сепаратистскую обособленность, в среде одних и тех же этнических общностей.
Образовавшиеся пространства после эмиграции в Турцию (мухаджирства) не желавших подчиниться российскому управлению обществ использовались и для аграрного обустройства даже тех, кто воевал на стороне Шамиля. Во второй половине XIX в. на них производились переселения нагорных аулов, входивших когда-то в имамат. Выделялись для этого угодья в различных местностях на равнине, включая Надтеречный район. Вместе с тем была предпринята попытка урегулировать поземельные споры тех же чеченцев с кумыками и казаками [21]. Для этой цели в 1866 г. создается Чеченский отдел Терской поземельной комиссии, имевший временный статус [22], так как при наличии свободных фондов проблему предполагалось решить в кратчайшие сроки. Как видно, они использовались не только для восточнославянской колонизации. Она распространялась на преимущественно свободные земли, не заселенные туземными народами.
На более плодородные равнинные пространства в северо-западных частях Кавказа были переселены практически все горские общества. Причем это было сделано, по мнению З.Б. Кипкеевой, в пределах этнических территорий «...для закрепления населения на постоянных местах жительства» [23]. Перемещения с гор здесь также предпринимались в интересах туземных обществ, прежде всего, «...для улучшения их жизнеобеспечения» [24]. Не происходило «...захвата горских территорий», как считает З.Б. Кипкеева [25], и на более ранних этапах постепенного вхождения Северного Кавказа в состав России. В Кубанской области в результате перераспределения земельного фонда во второй половине XIX в. половина его досталась туземным обществам [26].
Однако значительная часть тех, кто участвовал в конфликте на стороне Шамиля в северо-восточных частях края, не была затронута этими перемещениями. Оставшееся же только в нагорной полосе Терской области население с конца XIX в. до 1917 г. увеличилось на 36,6 % , тогда как в Дагестанской области этот показатель составил всего лишь 23,5 % [27]. Возможности его обеспечения землей уже не существовало, так как распределение земель в пределах всего северокавказского региона еще во второй половине XIX в. завершилось [28], а право земельной собственности, в том числе в отношении самих горцев, охранялось законами империи.
Ситуация аграрной перенаселенности обуславливалась многими факторами и прежде всего ростом численности населения. Со времени окончания Кавказской войны (1864 г.) и до 1917 г. он составил 181 %, соответственно 238,1 % в западной части окраины и 106 % – в восточной [29]. Избыточность сельского населения порождалась также структурными изменениями в аграрном секторе экономики, начавшимися еще во второй половине XIX в. Земледелие к 1913 г. давало 82 % его валовой продукции, а животноводство всего – 18 % [30]. На предшествующем же этапе данное соотношение, предопределявшееся запросами общероссийского рынка и развитием капиталистического уклада в том числе, имело не столь значительный разрыв. Как видно, заявление И.Я. Куценко о том, что «...малоземелье – прямое следствие колонизаторских действий и порядков» [31], не соответствует действительности.
Состояние аграрной перенаселенности вместе с тем усугублялось и субъективными просчетами правительственной политики, направленной на поддержание крупных феодальных имений, за которыми оставлялось право частной земельной собственности, рассматривавшееся как элемент традиционных отношений в инородческой среде [32]. Но в действительности такая поддержка лишь создавала социальную напряженность, подрывая престиж государственной власти, так как владельцы крупных имений в стремлении к их расширению нередко захватывали общинные земли, пастбища, повышали плату за аренду или прекращали сдачу земель вообще [33].
По всему северокавказскому краю происходило обезземеливание крестьянских масс, в том числе и казачества. Процессы обезземеливания различных категорий сельского населения, не исключая и казачества, набирали силу. Однако в нагорной полосе они принимали угрожающие размеры. Если во второй половине XIX в. наиболее распространенными здесь были наделы, не превышавшие 0,5–1,2 дес. при норме для края в 5 дес., то к 1917 г. из-за прироста населения они сократились соответственно до 0,01 – 0,3 дес. [34].
После окончания Кавказской войны представители русской власти попытались разрешить аграрный вопрос для только что покоренного населения и часть горских обществ, расселявшихся в нагорной полосе Терской области, переместили на равнину. Но этот процесс на Северо-Восточном Кавказе вскоре был приостановлен вследствие того, что запасы свободных земель истощились. В равнинных селениях, где земли преимущественно были высокого качества, наиболее распространенными в начале XX в. являлись наделы 6–9 дес., соответствовавшие норме, а минимальные составляли 1–2 дес. [35].
Информируя об этом Николая II после целого ряда предпринимавшихся усилий исправить положение, Наместник Его Императорского Величества на Кавказе граф И.И. Воронцов-Дашков 15 марта 1908 г. сообщал в Петербург: «Голоса о земельной нужде стали раздаваться почти во всех уголках Терской области, с этим вопросом нельзя не считаться» [36]. Характеризуя обстановку в крае, он обратил внимание монарха и на то, что «недостаточность земельных наделов особенно ощутительна в горах...» [37]. Но, по его же утверждению, «...ничуть не лучше в этом отношении и положение туземцев на плоскости, поземельное устройство которых считается законченным. Здесь, вследствие естественного прироста населения и семейных разделов, а также большого притока временно проживающих выходцев с гор, душевые наделы настолько уменьшились, что совершенно недостаточны для продовольственной нужды населения» [38].
На остроту возникшего состояния аграрного кризиса оказывали влияние и происходившие структурные изменения в сельском хозяйстве, начавшиеся еще во второй половине XIX в. [39]. И.И. Воронцов-Дашков указывал и на настоятельную потребность преодоления неблагоприятной экономической ситуации «для сохранения престижа русской власти среди туземного населения Северного Кавказа», что способствовало бы, безусловно, ослаблению социальной базы сепаратизма даже в тех частях края, где он имел наибольшее распространение. По убеждению Наместника, «наделение землей горцев Кубанской и Терской областей ... должно укрепить у них веру, что отечество о них заботится». После прочтения его обращения Николай II сделал надпись: «Все это очень правильно» [40]. Тем самым было продемонстрировано единство государственной власти в проведении официального курса.
Наиболее приоритетным направлением при этом являлась нагорная полоса. С 1905 г. была предпринята, таким образом, еще одна попытка устранить там положение земельного неустройства, для чего по распоряжению Наместника Его Императорского Величества на Кавказе графа И.И. Воронцова-Дашкова было образовано в г. Тифлисе особое совещание «из компетентных лиц», а в 1906 г. – комиссия для детального исследования на месте положения землепользования и землевладения в нагорной полосе Северо-Восточного Кавказа, включая и нагорную территорию карачаевского народа в Кубанской области, завершившая работу лишь в 1908 г.
Собранные ею материалы совместно с выработанным законопроектом обсуждались затем в областных правлениях Терской и Кубанской областей, которыми были даны заключения, учитывавшие в том числе пожелания самого населения. После этого они поступили на рассмотрение образованного в г. Тифлисе междуведомственного совещания, заседавшего с перерывами в 1909, 1910 и 1911 гг. [41], что свидетельствует о серьезности намерений в решении проблемы. На эти совещания были приглашены представители населения нагорной полосы «для дачи необходимых объяснений». По итогам их работы было сделано заключение: «Скорейшее оформление этого дела имеет кроме решающего значения для самих жителей, существенное государственное значение, как для охраны земельных интересов плоскостного населения, так и в смысле поддержания порядка и спокойствия в крае» [42].
Выверенный же и отредактированный проект закона о землеустройстве нагорных местностей Северного Кавказа с подробной пояснительной запиской наместника графа И.И. Воронцова-Дашкова был представлен в Петербург, где он еще раз был подвергнут тщательному обсуждению в специально сформированном в столице междуведомственном совещании под председательством члена Государственного совета сенатора А.П. Никольского, замещавшего Наместника Его Императорского Величества на Кавказе в высших государственных установлениях [43].
Выводы, тем не менее, еще на предварительной стадии получились неутешительными. Землеустройство населения в нагорной полосе оказалось невозможным, так как пригодных для возделывания земель здесь было всего 20 %, такое же количество, около 22 %, было и в Дагестанской области [44]. Прирезки земли для него, как и в равнинных аулах, были все же сделаны, но они оказались незначительными [45]. Предпринимавшиеся попытки поиска новых массивов земель в пределах края наталкивались на серьезные трудности и требовали времени.
Одним из серьезных препятствий, существенно ограничивавших возможности снятия остроты аграрного вопроса, выступало и крупное феодальное землевладение. Однако высшие сословия туземных народов пользовались только некоторыми льготами, присвоенными русскому дворянству, и не были признаны в правах этого сословия [46]. С 1913 г. «высшим классам населения Кавказского края» было предоставлено в честь трехсотлетия династии Романовых «потомственное дворянское достоинство». Этому акту придавалось большое политическое значение [47]. Проводившаяся политика в целом неизменно способствовала укреплению крупного землевладения [48].
При возникновении социальных конфликтов крупное землевладение получало государственную поддержку, что порождало недовольство и по отношению к власти [49]. Между тем ликвидация феодальных привилегий лишь благоприятствовала бы прогрессу и решению аграрной проблемы в интересах большинства населения. Проведение таких преобразований в ряде случаев в период вхождения края в состав России повышало ее авторитет и усиливало притягательность перспективы ее подданства. Определенные надежды с 1906 г. возлагались на столыпинскую аграрную реформу, Наместник неоднократно настаивал на начале ее проведения на Кавказе [50]. Это так же, как предполагалось, должно было «объединить Кавказ с Россией», где землевладение на праве собственности уже получило преобладание над другими формами владения землей [51].
Осуществление этого изменения предусматривалось на общих принципах земельной политики [52]. Но с учетом специфичности местных условий закон о закреплении за крестьянами общинной земли в частную собственность был распространен на инородческие административно-территориальные образования Северного Кавказа чуть позже, чем в центральных губерниях России [53]. Поскольку земли на этой окраине принадлежали государству, то при закреплении всех без различия земель в собственность, не исключая и нагорные районы, они на общих основаниях облагались выкупными платежами [54]. Устанавливались выкупные платежи и при прекращении отношений феодальной зависимости, носивших вплоть до 1913 г. в некоторых районах даже публично-правовой характер [55].
Но в этом случае государство частично их погашало, а крестьяне попадали от него на неопределенный период в экономическую зависимость [56]. Земли церковные, мечетские и вакуфные отграничивались отдельно [57]. Столыпинской аграрной реформой было намечено также постепенное прекращение кочевого скотоводства в крае и переход к более совершенным его формам [58]. Таким образом, реформа также укрепила позиции крупных землевладельцев и в некоторой степени усугубила положение. В ней сочетались элементы прогресса и регресса.
Внедрение закона о частной собственности на землю, заимствованного из опыта развития стран Запада и без учета цивилизационных особенностей России, на ее северокавказской окраине усилило обезземеливание крестьянских масс и не остановило нарастание деструктивных процессов. Просчеты становились все более очевидными. В 1909 г. была произведена корректировка проводимой политики. В наместничество на Кавказе и на места были разосланы подписанные П.А. Столыпиным циркуляры, в которых содержались рекомендации считаться с климатическими и географическими условиями и в тех случаях, когда община экономически целесообразна, не производить ее разрушения. На Северном Кавказе это особенно касалось нагорной полосы [59]. Тем самым была предпринята попытка исключить радикализм в преобразованиях и дальнейший ход аграрной реформы поставить в зависимость от естественного эволюционного отбора.
Несмотря на это, сила инерции сохранялась. Пользуясь правительственной поддержкой, крупные земельные собственники продолжали захват общинных пахотных и пастбищных угодий, повышали плату за аренду, прекращали сдачу земель нуждающимся вообще и предпринимали иные действия, ущемлявшие права крестьянства. В этой связи подавались многочисленные жалобы в краевую администрацию, в различные инстанции в Петербурге и самому монарху. Социальная напряженность на Северном Кавказе не снижалась.
С 1910 по 1913 г. по краю прокатилась волна восстаний, которые так или иначе были связаны с последствиями аграрной реформы. В ходе их происходил отказ выполнять прежние повинности, захватывались земли и т.д. Балкарские сельские общества, например, стихийно спускались на равнину в пределы владений кабардинских князей, которые прилагали немалые усилия по их вытеснению обратно в горы, применяя нередко вооруженное противодействие и экономическую блокаду. Несмотря на это, противостояние периодически повторялось [60].
Наиболее массовым социальным протестом было выступление кабардинских крестьян в 1913 г. из-за Зольских участков, перешедших в собственность, охватившее постепенно до 3 тыс. чел. В самом начале движения собравшиеся дали при мулле клятву на Коране «действовать заодно». Владельцам восставшие заявили, что «пастбищные земли даны государем императором всему... народу, а конезаводчики, получившие участки на Зольке, лишили все население лучшей части пастбищной земли, чем учинили ущерб их скотоводству». Реакция властей по-прежнему оказалась предельно жесткой, и права собственников были надежно защищены [61]. Очевидно, прежние подходы к земельному обустройству горских обществ на Северном Кавказе, со ставкой на соблюдение традиционных привычных для населения норм, оказывались более выверенными и подходящими к местным условиям.
Вместе с тем по мере нарастания аграрного кризиса в среде туземного населения все большее хождение получали разговоры о «насильственно отобранных землях», заселенных впоследствии казаками. Недовольство вызывала и возраставшая плата за аренду сельскохозяйственных угодий в станицах [62]. Казаки в свою очередь считали эти земли своими, добытыми «исторической славой». По их утверждениям, «общественная отдача в аренду станичной надельной земли... не приносит... особых выгод». На самом деле, занимая всего лишь 28 % всей территории Терской области, казаки владели, по свидетельству их идеолога М.А. Караулова, около 90 % этого пространства еще в XVI–XVIII вв., в XIX в., когда происходило включение горских обществ в российские пределы, они получили только незначительную часть земли [63].
Мнение о том, что «...правительство щедро наделяло землями тех, кто разорял страну...», т.е. казачество, основывается на преувеличениях [64]. Факты показывают, что правда в данном споре была и на стороне казаков, и на стороне горцев, в его разрешении нельзя было становиться всецело на какую-либо из точек зрения. Поземельные отношения в крае издавна носили весьма запутанный характер, и России досталось непростое наследие, которое, несмотря на предпринимавшиеся усилия, так и не было упорядочено. Отбирание земельных участков у тех, кто был на ее стороне, весьма широко практиковал именно имам Шамиль [65]. Казачьи же станицы в этой части края дополнительно размещались преимущественно там, где проживали когда-то племена, выселившиеся в Турцию, горцы за редким исключением с занимаемых земель для их создания вытеснению в другие места не подвергались.
Кроме того, из казачьих поселений создавались разделительные линии, в ряде местностей отличавшихся в прошлом повышенной межэтнической конфликтностью. Предшествующий опыт показал, что такую безопасность в контактных зонах на постоянной основе могло обеспечить и поддерживать только казачество, как наиболее мобильная в военном отношении и психологически подготовленная к экстремальным ситуациям часть населения.
Неоднократно замечалась в действительности и устойчивая привязанность российского казачества к традиционным государственным устоям. Именно в ряде бывших контактных зон, где очень часто возникали экстремальные ситуации, государственное поле оказывалось особенно сильным. В проводимой политике учитывались в данном случае и этнопсихологические свойства казачества, приверженность вере, его своеобразный консерватизм, способствовавший стабильности. На первых порах она, в частности на Северном Кавказе, действительно достигалась и межэтнические столкновения, происходившие постоянно в прошлом, прекращались. На южных направлениях казачество ограждало население и от набегов. Несмотря на это, И.Я. Куценко по-прежнему называет «...казачье войсковое сословие... орудием классового принуждения» [66].
Попытки разрешить аграрный вопрос в интересах коренного населения Северного Кавказа, предпринимавшиеся на разных этапах во второй половине XIX – начале XX в. со стороны русской администрации, показывают, что проводившаяся политика отнюдь не имела «колонизаторской» направленности. Она способствовала в целом, несмотря на существовавшие затруднения, созданию более благоприятных условий для экономического развития. Допускавшиеся ошибки не имели преднамеренности и какой-либо этнической окрашенности.
Библиографические ссылки
1. Ратушняк В.Н. Вхождение Северо-Западного Кавказа в состав России и его капиталистическое развитие. Краснодар, 1978; Авраменко A.M., Матвеев О.В., Матющенко П.П., Ратушняк В.Н. Об оценке Кавказской войны с научных позиций историзма // Кавказская война: уроки истории и современность: Матер. науч. конф. г. Краснодар, 16–18 мая 1994 г. Краснодар, 1995. С. 24–43 и др.
2. РГВИА. Ф. 400. Оп. 3. Д. 3041. Л. 7об–8.
3. Там же. Л. 8.
4. Гаммер М. Шамиль. Мусульманское сопротивление царизму. Завоевание Чечни и Дагестана. М., 1998. С. 348.
5. Куценко И.Я. Правда и кривда. Нальчик, 2007. С. 64.
6. Там же. С. 7, 47.
7. Дзидзоев В.Д. Национальные отношения на Кавказе. Владикавказ, 1995. С. 72.
8. Эсадзе С. Историческая записка об управлении Кавказом. Тифлис, 1907. Т. 2. С. 73–74.
9. Напсо Д.А., Чекменев С.А. Надежда и доверие. Из истории дружественных связей народов Карачаево-Черкессии с русским народом. Черкесск, 1993. С. 79, 98.
10. РГВИА. Ф. 400. Он. 1. Д. 4617. Л. 40.
11. Алиев У. Карачаево-Черкесская автономная область. Ежемесячный журнал по вопросам политики, экономики и культуры национальностей РСФСР / Под ред. М.П. Павловича, М. Султан-Галиева и И.П. Трайнина. Кн. первая. Январь, 1923. М., 1923. С. 113.
12. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 593. Л. 110; История Северо-Осетинской АССР. М., 1959. Т. 1.С. 302.
13. ЦГА РСОА. Ф. 224. Оп. 1. Д. 74. Л. 1об–2.
14. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 593. Л. 110.
15. Там же. Л. 110-об; РГВИА. Ф. 970. Оп. 3. Д. 1939. Л. 252 (подсчет авт.).
16. Бурмистрова Т.Ю., Гусакова B.C. Национальный вопрос в программах и тактике политических партий в России. 1905–1917 гг. М., 1976. С. 116.
17. РГИА. Ф. 1284. Оп. 241. Д. 147. Л. 177–177об.
18. Раждаев П.Н. Основные черты организации крестьянского хозяйства на Северном Кавказе. Ростов н/Д, 1925. С. 68; Эсадзе С. Указ. соч. С. 73–74.
19. Там же.
20. Виноградов Б.В. Деятельность генерала П.Д. Цицианова в контексте основных тенденций российско-северокавказских отношений первой половины XIX в. // Проблемы истории Северного Кавказа: Сб. науч. ст. Краснодар, 2000. С. 92.
21. Мальцев В.Н. Начало реформирования традиционной системы поземельных отношений на Северном Кавказе в 50-е–60е гг. XIX в. // Проблемы истории Северного Кавказа: Сб. науч. ст. Краснодар, 2000. С. 77.
22. Там же.
23. Кипкеева З.Б. Народы Северо-Западного и Центрального Кавказа: миграции и расселение в период их вхождения в состав Российской империи (60-е годы XVIII в. – 60-е годы XIX в.): Автореф. дис. … д-ра ист. наук. Ставрополь, 2007. С. 3–4.
24. Там же. С. 9.
25. Там же. С. 26.
26. Мальцев В.Н. Указ. соч. С. 78.
27. Бутаев К. Политическое и экономическое положение Горской республики. Владикавказ, 1921. С. 32; Первая всеобщая перепись населения Российской империи. 1897. Т. 62. СПб., 1905. С. 76–77; Т. 65. 1905. С. 60–61; Т. 67. 1905. С. 42–43; Т. 68. 1905. С. 58– 59; Т. 70. 1903. С. 30–31; Кавказский календарь на 1917 г. Отдел статистический. Тифлис, 1916. С. 190–237; Обзор Ставропольской губернии за 1914 г. Ставрополь, 1915. С. 12; РГВИА Ф. 970. Оп. 3. Д. 1518. Л. 11; Д. 1939. Л. 252; ЦГА РСОА. Ф. 224. Оп. 1. Д. 74. Л. 26об (подсчет авт.).
28. ГАКК. Ф. 454. Оп. 2. Д. 839. Л. 1.
29. Первая всеобщая перепись населения Российской империи, 1897 г. Т. 62. СПб., 1905. С. 76–77; Т. 65. 1905. С. 60–61; Т. 67. 1905. С. 3; Т. 68. 1905. С. 4; Т. 70. 1903. С. 3; РГИА. Ф. 932. Оп. 1. Д. 312. Л. 1–2-об; ГАРФ (бывш. ЦГА РСФСР). Ф. 296. Оп. 1. Д. 39. Л. 2; Ф. 2314. Оп. 3. Д. 4. Л. 2 (подсчет авт.).
30. Константинов О.А. Северный Кавказ (Северо-Кавказский край и Дагестан). М.; Л., 1930. С. 46.
31. Куценко И.Я. Правда и кривда... С. 65.
32. РГИА.Ф.1276. Оп. 19 .Д. 593. Л. 110.
33. ГАРФ. Ф. 110. Оп. 1. Д. 266. Л. 2; Алиев У. Карачай. Ростов н/Д, 1927. С. 141; Кокиев Г.А. Борьба кабардинской бедноты за Советскую власть (1917–1921). Нальчик, 1946. С. 17–18.
34. Терские ведомости. 1893. 5 дек.; Кавказ. 1906. 8 февр.; Горская беднота. 1920. 12 сент.; Жизнь национальностей. 1920. 2 дек.; Жизнь национальностей. 1922. 19 мая; РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 62280. Л. 6 об– 7; Ф. 970. Оп. 3. Д. 1744. Л. 31об; Ф. 14257. Оп. 3. Д. 278. Л. 25, 29: ГАРФ. Ф. 1318. Оп. 1. Д. 645. Л. 32–33. (Подсчет авт.).
35. Терские ведомости. 1893. 5 дек.; Кавказ. 1906. 8 февр.; Горская беднота. 1920. 12 сент.; Жизнь национальностей. 1920. 2 дек.; Там же. 1922. 19 мая; РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 62280. Л. 6 об–7; Ф. 970. Оп. 3. Д. 1744. Л. 31 об; Ф. 14257. Оп. 3. Д. 278. Л. 25, 29: ГАРФ. Ф. 1318. Оп. 1. Д. 645. Л. 32–33. (Подсчет авт.)
36. Цит. по: Цораев М.М. Восстания кабардинских и балкарских крестьян в 1913 г. Нальчик, 1963. С. 23.
37. Там же. С. 23–24.
38. Там же. С. 24.
39. Константинов О.А. Северный Кавказ (Северо-Кавказский край и Дагестан). М.;Л., 1930. С. 46.
40. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 250. Л. 1, 40.
41. Цаголов Г. Край беспросветной нужды (Заметки о Нагорной полосе Терской области). Владикавказ, 1912. С. 2–4.
42. Ратгаузер Я.А. К истории гражданской войны на Тереке. Баку, 1928. С. 101.
43. Цагалов Г. Указ. соч. С. 3–4.
44. РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 1993. Л. 178; Кавказ. 1908. 24 дек.; Дагестан. 1918. 22 нояб. (5 дек.); Алиев У. Карачай. Ростов н/Д, 1927. С. 56. (Подсчет авт.)
45. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 593. Л. 37.
46. РГИА. Ф. 1284. Оп. 241. Д. 147. Л. 177–177 об.
47. Туманов Г.М. Земельные вопросы и преступность на Кавказе. СПб., 1901. С. 63.
48. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 776. Л. 3–13.
49. Калмыков Б.Э. Страничка революционной борьбы // Воспоминания участников Октябрьской революции и гражданской войны в Кабардино-Балкарии. Нальчик, 1981. С. 23–25; Такоев С. К истории революционного движения на Тереке (По личным воспоминаниям) // Известия Осетинского научно-исследовательского института краеведения. Вып. 2. Владикавказ, 1926. С. 312.
50. Цораев М.М. Указ. соч. С. 24.
51. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 1. Л. 84–86.
52. РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 4200. Л. 22 об., 33; Кубанский сборник на 1916 г. Екатеринодар, 1916. Т. 21. С. 40.
53. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 1. Л. 84–86.
54. РГИА. Д. 716. Л. 349 об.–350.
55. ЦГИА РГ. Ф. 13. Оп. 3. Д. 2069. Л. 35 об.
56. РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 49219. Л. 32 об.–33; Д. 74263а. Л. 29–29 об.; ЦГАРД. Ф. 2. Оп. 1. Д. 21. Л. 9.
57. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 593. Л. 36 об.
58. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 1. Л. 86.
59. ЦГИАРГ. Ф. 13. Оп. 11. Д. 332. Л. 1–20.
60. ГАРФ Ф. 1318. Оп. 1. Д. 645. Л. 4; Алиев У. Карачай. Ростов н/Д; 1927. С. 141; Кокиев Г.А. Борьба кабардинской бедноты за Советскую власть (1917–1921 гг.). Нальчик, 1946. С. 17–18; История Дагестана. М., 1968. Т. 2. С. 278, 280.
61. ГАРФ. Ф. ПО. Оп. 1. Д. 266. Л. 2–3.
62. Государственная Дума. Созыв 2. Сессия 1. Заседания 19–38 (с 1 июня по 4 июля 1906 г.): Стеногр. отчет. СПб., 1906. Т. 2. С. 1037.
63. Караулов М.А. Терское казачество в прошлом и настоящем (Памятка терского казака). Владикавказ, 1912. С. 115.
64. Куценко И.Я. Правда и кривда. С. 74.
65. Дзидзоев В.Д. Указ. соч. С. 82.
66. Куценко И.Я. Правда и кривда. С. 87.
Кубанский исторический журнал «Голос минувшего» № 3-4, 2008 г.