Т.Г. Шепелева,
старший преподаватель
Академии маркетинга и социально-
информационных технологий, Краснодар
Из множества трактовок культуры в мировой и отечественной литературе можно выделить понимание культуры как социальной памяти общества – особого социального механизма, воспроизводящего эталоны поведения, проверенные опытом истории и соответствующие потребностям дальнейшего развития общества [7].
В отечественной науке представление о культуре как социальной памяти общества было разработано Ю.А. Левадой. Его главная идея – в трактовке культуры как особого рода языка (ценностей, знаний, норм, требований, санкций), освоение которого связывает новые поколения людей со всей предшествующей историей, позволяет новым поколениям овладевать опытом прошлых поколений и преумножать его. В связи с этим большое значение придается таким категориям, как «образец», «институционализация образцов поведения», соответствующие институты, порождающие определенный образ мышления и определенные образцы поведения.
Однако концепция культуры как социальной памяти, акцентируя роль культуры в обеспечении связи времен, преемственности поколений, не фиксирует культурного развития общества – обновления его ценностей и норм на базе освобождения от одних ценностей и замены их другими, вытеснения устаревших ценностей новыми. Процесс обогащения и развития социальной памяти – неотъемлемый элемент общего воспроизводства культуры, который идет через постоянную переоценку ценностей [6].
Процессы сохранения и обновления культуры происходят противоречиво и порой дисфункционально. На одних этапах наблюдается уничтожение прежней культуры и ее носителей, разрыв связи поколений и попытка начать с нуля, полная и далеко не всегда оправданная переоценка ценностей. На других этапах наблюдается замедленное обновление ценностей и норм, которые отвечали бы требованиям времени и новым потребностям общества, доминирование устаревших социальных стереотипов. Однако названные этапы имеют внутреннюю взаимосвязь.
Разрыв связи времен и поколений, уничтожение культурных традиций и их носителей, во-первых, нарушает естественный процесс обновления (воспроизводства) культуры; во-вторых, искусственные заменители уничтоженных ценностей и традиций не могут развиваться естественным путем, консервируют те или иные элементы культуры (в частности, экономической) на протяжении жизни многих поколений. В конечном итоге изменение общественных отношений (возвращение экономики в лоно мирового хозяйства в ходе процессов ее реструктурирования) требует уже не обновления, а радикального изменения культурных ценностей, что неизмеримо труднее и длительнее.
Необходимость регулирования экономического поведения положена в основу понимания феномена экономической культуры Т.И. Заславской и Р.В. Рывкиной. Они рассматривают экономическую культуру как «совокупность социальных ценностей и норм, являющихся регуляторами экономического поведения и выполняющих роль социальной памяти экономического развития: способствующих (или мешающих) трансляции, отбору и обновлению ценностей, норм и потребностей, функционирующих в сфере экономики и ориентирующих ее субъектов на те или иные формы экономической активности».
На протяжении многих веков народы Северного Кавказа развивались вне рамок жестких централизованных систем. Взаимодействуя друг с другом, контактируя с более многочисленными и консолидированными этносоциальными организмами, народы Северного Кавказа, в том числе и черкесы, выработали весьма оригинальные механизмы и институции, позволявшие им последовательно отстаивать свои интересы как военно-политическими, так и дипломатическими средствами.
Гипертрофированное развитие элитарных принципов социальной организации – вотчинного землевладения, основанных на нем вассалитета и феодальной иерархии, ярко выраженная индивидуалистичность традиционной черкесской ментальности зачастую создавали у сторонних наблюдателей превратное мнение о степени внутренней консолидированности и самоорганизации черкесского общества. Каждый князь, каждый дворянин, даже каждый отпущенник – сам себе хозяин и подчиняется только самому себе» – отмечал Фредерик Дюбуа де Монпере в начале XIX в. «Тысячи интересов раскололи этот народ на множество независимых племен и родов, ревниво оберегающих свою свободу, а зачастую разделенных навсегда ужасным законом... кровной мести, в результате чего между племенами и родами в течение веков живет ненависть друг к другу. Этот дух независимости и недоверия сказывается на их нравах, их законодательстве, их жилищах». Ян Потоцкий, побывавший на Кавказе на рубеже XVIII и XIX вв. также нелицеприятно отзывался о черкесских нравах. «В том, что касается внутренних дел, – писал он, – в качестве основного закона среди черкесов царит то, что в Германии называется Faustrecht («право кулака»).
Однако более вдумчивые и внимательные наблюдатели, имевшие возможность окунуться в повседневную действительность черкесской жизни даже в период Кавказской войны и не преследующие цели удивить европейского читателя кавказской экзотикой, приходили, как правило, к прямо противоположным выводам.
Английский политический агент в Черкесии Дж. Белл с удивлением отмечал: «Общественное мнение и установленные обычаи – вот что, кажется, является высшим законом в этой стране; в общем, я могу только поражаться тем порядком, который может проистекать из такого положения дел. Случаются насильственные жестокие поступки и явные преступления, но все это – главным образом, результат ссор или их последствий и происходит сравнительно редко. Немногие страны, с их установленными законами и всем сложным механизмом правосудия, могут похвалиться той нравственностью, согласием, спокойствием, воспитанностью – всем тем, что отмечает этот народ в его повседневных взаимных сношениях».
Польский патриот Т. Лапинский, прибывший с отрядом добровольцев в Черкесию и в течение трех лет воевавший на стороне горцев против царских войск, отдавая должное уровню соционормативной и правовой культуры черкесов, писал: «Когда вступаешь на землю свободной Абхазии (Черкесии. – З.К.), то сначала не можешь поверить, каким образом народ, у которого почти каждый ребенок носит оружие, который не имеет писаных законов, исполнительной власти, даже начальников и предводителя, может не только существовать, но еще противостоять долгие годы такому колоссу, как Россия, и сохранить свою независимость. Причина этому – крепкая социальная организация народа, опирающаяся на национальные традиции и обычаи, которая не только охраняет личность и имущество каждого, но также делает трудными и почти невозможными все физические и моральные попытки к покорению страны» [3].
Несмотря на попытки многих русских и европейских путешественников и исследователей нового времени, поверхностно знакомых с Кавказом, изобразить кавказскую действительность как не сдерживаемую цивилизованными государственными механизмами войну всех против всех, историческое прошлое черкесов, равно как и других народов региона, свидетельствует об ином. Черкесия, разделенная на множество феодальных княжеств и свободных горных общин, может послужить историческим примером гибкой дискретной системы, успешное функционирование которой не в последнюю очередь определялось высокой степенью эффективности миротворческих механизмов, дававших возможность с минимальными издержками компенсировать социально-политическую децентрализацию Черкесии и связанную с этим потенциальную конфликтность – внутри- и внешнеполитическую.
В черкесском обществе этическое осмысление возможного столкновения интересов, индивидуальных или групповых, предполагало довольно жесткое принуждение конфликтующих сторон к соблюдению буквы и духа правовых норм, в рамках которых осуществлялись ритуализация конфликта и его последующее разрешение. Он мыслился как в полном смысле публичное, общественное дело, касающееся, в зависимости от его уровня, всех свободных и дееспособных членов социума.
Даже князья, стоявшие на вершине иерархической лестницы и не знавшие над собой другой власти, не были свободны от подобного отношения. Это выражалось, во-первых, в том, что сторона, считающая себя несправедливо обиженной, потерпевшей или просто недостаточно сильной для того, чтобы самостоятельно отстаивать свои интересы, могла прибегнуть к покровительству более могущественного лица, фамилии или феодального владельца, представляющих любое из черкесских княжеств или вольных общин.
В таком случае покровительство выполняло функции, присущие политическим институтам. Оно выступало как почетная обязанность, в первую очередь, черкесской аристократии, основывающей свое достоинство на защите и оправдании лиц, ищущих их покровительства. Лицо, к которому обратились за покровительством, получало право на выполнение в конфликте медиаторских функций [4].
Предпочтение переговорных, судебных процедур военной конфронтации не было абсолютным. В случае необходимости могли применяться и репрессивные меры. Так, у всех черкесских субэтносов широко применялся обычай барамтования, или барамты. К нему обращались в тех случаях, когда личность преступника не установлена, но имеются улики о его принадлежности к той или иной фамилии, деревне, даже народности, т.е. когда отсутствовал один из атрибутов судопроизводства – ответчик. В подобных казусах пострадавшая сторона захватывала имущество одного из подозреваемых. При этом стремились арестовать значительно больше стоимости потери.
Имущество, захваченное в качестве барамты, подсчитывалось при понятых и сохранялось в неприкосновенности до разрешения конфликта. Лицо, у которого взята барамта, должно было выступить посредником между истцом или его покровителем и настоящим ответчиком. Иначе он лишался права на свое имущество. Считалось зазорным как выдать преступника из страха потерять свое добро, так и скрываться от пострадавшего, чье имущество взято в залог. Виновник должен был либо возместить понесенный из-за его поступка ущерб, либо удовлетворить через такого невольного посредника претензии истца.
Обычай барамтования широко практиковался черкесами как один из способов внесудебного или предваряющего судебное разбирательство метода разрешения крупных конфликтов. Когда осенью 1746 г. кабардинский купеческий караван был ограблен в прикубанских степях отрядом бжедугов, погибло несколько кабардинцев, вассалов княжеской фамилии Кайтукиных. Так как убийцы не были известны, а бжедуги предпочли уклониться от объяснений, князья Кайтукины снарядили отряд войск во главе с Эльбуздукой Канаматовым. Кабардинцы отогнали у бжедугов 40 лошадей, после чего прислали в Кабарду депутацию для переговоров. Конфликт был улажен без лишней крови. Основной целью посреднических усилий было стремление предотвратить вооруженную эскалацию конфликта и добиться в ходе переговоров или судебного разбирательства взаимоприемлемого решения [2].
Если попытаться вычленить основное содержание современного этапа истории Кавказа, то есть указать на те основные, эпохальные процессы, которые в наибольшей степени оказали влияние на динамику исторического движения, формировали социально-политическое сознание, определили общественные ожидания, надежды и тревоги в регионе, то, вероятно, это будет этническая конфликтность, реалии которой стали основными «маркерами» исторической ситуации на Кавказе последних десятилетий.
Кавказ – едва ли не самый конфликтный регион в мировой этнополитической классификации. По некоторым подсчетам в регионе существуют десятки так называемых «горячих точек» социально-этнической напряженности. Часть этих точек уже полыхнула пламенем открытых межнациональных столкновений, часть находится в латентном состоянии, оставаясь потенциальным очагом возможных конфликтов. Такая ситуация не удивительна, учитывая полиэтничность региона, поликонфессионализм жителей, этнодемографическую чересполосицу территории, груз конфликтогенного исторического наследия.
Хотя открытых военных действий на Кавказе сейчас нет, за исключением партизанской герильи в Чечне, ситуация остается крайне противоречивой. Это проявляется, в частности, в том, что сохраняются и углубляются основополагающие факторы социально-политической нестабильности, угрожая новым взрывом открытого насилия. Неопределенность статуса сторон и неструктурированность взаимоотношений между ними генерируют, с одной стороны, ужесточение позиций и радикализацию требований как «победившей», так и «проигравшей» сторон, с другой – продолжаются активные поиски достижения «полной» победы и наказания оппонента. Не преодолена психологическая неготовность сторон сделать шаги навстречу друг другу, отказаться от крайних позиций, идти на компромиссные варианты, обеспечивающие возвращение населения этих территорий к мирной жизни [1].
Миротворческое движение на Кавказе зародилось едва ли не с началом открытого силового противостояния, возможно – и до него, так как попытки найти взаимоприемлемые компромиссы предпринимались и до «горячей» фазы современного этапа истории региона. У миротворческого движения накопилось немало традиций, наработанного опыта, имеются свои достижения, равно как и неудачи. Значение миротворческого движения возрастает. Этому способствуют бесплодность политических усилий в разрешении существующих в регионе конфликтов и кризис конфликтологии, поскольку ее инструментарий оказался неэффективным для разрешения внутренних и межгосударственных споров.
Миротворческое движение также не лишено кризисных моментов, так как затрачиваемые усилия в ряде случаев не оправдывают надежд, проходят впустую, порождая разочарования, а порой и активное неприятие практики и методов миротворческого процесса. Поэтому самому миротворческому движению необходимо искать новые пути развития идей и совершенствования методов своей деятельности. В этом смысле весьма плодотворным представляется обращение к традиционным методам миротворчества – составной части традиционно-бытовой культуры народов Кавказа.
Историко-этнографический материал свидетельствует: на Кавказе были достаточно развиты традиции межгруппового диалога, направленного на снижение конфликтности ситуации и возможного столкновения противостоящих сторон. В условиях традиционного быта, когда отдельные общины представляли собой самодовлеющие социумы, выступавшие самостоятельными единицами по отношению к внешнему миру, общинная практика выработала специфические институты, которые несли миротворческие функции.
К таким институтам относилось, например, медиаторство. Если в общине происходил конфликт, то по взаимному согласию сторон выбирались облеченные доверием лица, которые осуществляли челночное курсирование между сторонами, пытаясь склонить их к мирному решению проблемы.
Традиционное миротворчество применялось на Кавказе и при межэтнических конфликтах, точнее – в ситуациях, когда противостоящие стороны принадлежали к различным этническим группам. Обращаясь к традициям миротворчества в народной культуре, необходимо отделять уже ушедшую архаику, пережиточность, полностью потерявшую корни в быту и мироощущении современных жителей Кавказа, от тех элементов традиционного быта, которые продолжают функционировать в живой практике и социо-этническом сознании населения региона. Только в таком случае возможно раскрыть миротворческий потенциал традиционных методов установления мира и попытаться внедрить их в современную практику.
Один из таких социально-бытовых институтов – институт соседства. В этнографической литературе основным предметом изучения стало лишь наиболее яркое его проявление, а именно институт супряги – соседской взаимопомощи. В частности, те его формы, когда соседи, прежде всего ближайшие, а затем и дальние объединялись для совместной помощи своему сообщиннику. Эта помощь могла проявляться по разным поводам и в самых разных жизненных ситуациях: при обработке земельного надела, строительстве дома, изготовлении вина и т.д. Были и сугубо мужские формы взаимопомощи, и женские, когда собирались исключительно женщины, чтобы, например, помочь соседке чесать шерсть.
Супряга была ярким событием общинной жизни. Помимо основного трудового процесса, она сопровождалась различными обрядовыми действиями, часто развлекательного и игрового характера. Ее обязательный элемент – совместная трапеза, завершавшая рабочий процесс [5].
Аналог традиционного соседства в современном быту – совместное территориальное проживание семей, принадлежащих к разным этническим группам. В этой микросреде налаживались тесные кооперативные отношения, а также личностные взаимоотношения, эмоционально связывающие соседей. Существует понятие «бакинский дворик», где отражен менталитет братства и единства, которые связывали членов этого мирка.
И сейчас у многих соседей есть ностальгические чувства по утраченному быту, тоска по людям, которые составляли ранее круг непосредственного общения.
Они помнят своих друзей и соседей иной национальности, и их отношения могли бы стать мощным эмоциональным каналом миротворческой идеологии.
Литература и источники
1. Актуальные проблемы феодальной Кабарды и Балкарии. – Нальчик, 1992. – С. 128.
2. Арутюнов С. А. Народы и культуры: развитие и взаимодействие. – М.: Наука, 1989. – 247 с.
3. Белл Д. Дневник пребывания в Черкессии в течение 1837, 1838, 1839 гг. // Адыги, балкарцы и карачаевцы в известиях европейских авторов ХIII–ХIХ вв. – Нальчик, 1974. – С. 458–530.
4. Бларамберг И. Ф. Историческое, топографическое, статистическое, этнографическое и военное описание Кавказа // Адыги, балкарцы и карачаевцы в известиях европейских авторов ХIII–ХIХ вв. – Нальчик, 1974. – С. 354–434.
5. Гарданов В.К. Аталычество // IХ международный конгресс антропологических и этнографических наук. Доклад советской делегации. – М., 1973.
6. Попов В.Д. Экономическое сознание. – М., 1998.
7. Соколова Г.Н. Экономическая социология. – Минск, 1995.