Проблемы межэтнического взаимодействия принадлежат к числу наименее осмысленных и, в то же время, активно разрабатываемых сюжетов в отечественной историографии. Столь парадоксальная, на первый взгляд, ситуация обуславливается самой природой этичности и сопряженной с нею слабой формализацией ее проявлений. Вместе с тем, в современной историографии разработан достаточно широкий крут вопросов, в той или иной степени вбирающий в себя как элементы этого взаимодействия, так и складывавшихся на их основе межнациональных отношений.
Т. П. Хлынина
Проблемы межэтнического взаимодействия принадлежат к числу наименее осмысленных и, в то же время, активно разрабатываемых сюжетов в отечественной историографии. Столь парадоксальная, на первый взгляд, ситуация обуславливается самой природой этичности и сопряженной с нею слабой формализацией ее проявлений. Вместе с тем, в современной историографии разработан достаточно широкий крут вопросов, в той или иной степени вбирающий в себя как элементы этого взаимодействия, так и складывавшихся на их основе межнациональных отношений.
В данной связи обращает на себя внимание повышенный интерес исследователей к так называемым пограничным этносоциальным общностям, где доминирующим компонентом жизнеобеспечения стали профессиональные и сословные признаки. К ним, безусловно, принадлежит и российское казачество, формирование и эволюция которого вызывает немало спорных оценок и суждений. Так, процесс современного возрождения казачества нередко квалифицируется серьезными исследователями в категориях «ложно понятой этничности», когда на основе мобилизованной памяти часть граждан начала мужские «игры в казаков» (1). Обращает на себя внимание и характерное для исторической науки последнего времени представление о казачестве, как о «референтной группе», членство в которой определяется обстоятельствами далеко не этнического свойства.
Вместе с тем, несмотря на нерешенность многих проблем методологического свойства, казачество являлось и по-прежнему остается одним из наиболее активных участников политической и культурной жизни российского государства. Его активность и востребованность временем определяются различного рода обстоятельствами и, прежде всего, состоянием самой государственной власти. Переломные моменты в развитии российской государственности, поиск властью и обществом прочной основы своего существования вызывали разнообразные реакции со стороны «самого государственного народа» страны. К одной из таких реакций кубанского казачества на октябрьские события 1917 года и хотелось бы привлечь внимание специалистов.
О роли и месте казачества в формировавшейся на Кубани после 1917 года системе межнациональных отношений написано немало. Образ казака-государственника, надежной опоры самодержавной власти и основного оплота «контрреволюционных сил» юга России получил подробное освещение в литературе. Наряду с ним воссоздавался и соответствующий образ представителя привилегированного сословия, чьи интересы коренным образом расходились с интересами иногородних и горского населения области. В работах историков, как правило, упускалось из вида одно примечательное обстоятельство, которое всегда лежало на поверхности – родовая связь казачества с крепкой и дееспособной государственной властью. Именно оно определяло собою и поведение казачества в условиях разрушения империи и его идейно-политические искания в условиях революционного хаоса и, наконец, его взаимоотношения с другими народами.
К 1917 году на Кубани сложилась и действовала система военно-казачьего управления, которая отличалась неравным по отношению к казачеству положением местного горского и иногороднего населения. Особое положение казачьего сословия, связанное с его служилыми обязанностями, корпоративность и замкнутый образ жизни побуждали российские власти рассматривать его в качестве «гаранта стабильности и спокойствия в местностях со смешанным и преимущественно нерусским составом населения».
Февральские события 1917 года мало что изменили в этой системе. Однако их воздействие на различные этнические группы и сословия области оказалось весьма неоднородным. По мнению Л.И. Футорянского, «Февральская революция открыла возможности демократизации казачьей войсковой системы и преодоления сословной отчужденности казаков» (2). Одним из первых ее проявлений стала реформа казачьего управления, в результате которой иностаничники и лица невойскового сословия получили право участвовать в работе казачьих сборов. Более того, за счет представителей невойскового сословия происходило численное увеличение состава казачьих общественных организаций. Так, программа работы общего собрания членов Кубанского казачьего круга, состоявшегося 29-30 августа в Армавире, содержала 16 пунктов, одним из которых значился вопрос о «принятии в казачью организацию коренных жителей Кубанской области невойскового сословия: крестьян, армян и горцев». В резолюции по этому поводу отмечалось: ввиду того, что коренные жители невойскового сословия области «тесно связаны с казаками и что экономические интересы этой части населения совпадают с интересами казаков, признать весьма желательным их вступление в Кубанский казачий круг (совет)» (3).
Преодолению сословной замкнутости казачества способствовала и возросшая политическая активность различных народов. Ее проявлениями в рассматриваемый период времени стали многочисленные представительные съезды, деятельность которых свидетельствовала о начавшемся в российском обществе напряженном поиске межнационального согласия. Вопреки расхожему представлению, бытующему в среде отечественных исследователей, он, за редким исключением, не связывался народами с идеей самостоятельного государственного существования. «Съезды обычно искали компромисса между местными националистами и центральной властью; ультимативные требования к последней были редки» (4). Сепаратистская реакция нарастала по мере общего ухудшения социальной обстановки в стране и, как правило, была вызвана деятельностью представителей самой центральной власти, «не умеющих совместить доктрины с реальностью и тем усиливающих психическое напряжение в обществе» (5).
В такой обстановке 8-15 сентября 1917 года в Киеве состоялся «Съезд представителей народов и областей, которые стремились к федеративному переустройству России». Инициатором его проведения выступило первое украинское правительство. По воспоминаниям современников, съезд оказался достаточно представительным, особенно, если учесть, что проводился он в условиях войны и нараставшей смуты (6). К окончанию съезда собралась 93 делегата, 9 из которых представляли Амурское, Донское, Кубанское, Забайкальское, Оренбургское и Терское казачьи войска.
По заключению Р.Г. Симоненко, «не сыграв сколько-нибудь заметной роли в событиях 1917 года, съезд, тем не менее, наметил пути сотрудничества различных наций России на ближайшее будущее» (7). Он призвал к превращению страны в федеративную демократическую республику, отметил необходимость предоставления каждой из национальностей России национально-территориальной автономии там, где она составляла меньшинство (8). Отдельная резолюция съезда была посвящена казачеству. Казаки признавались «самостоятельной ветвью среди народов Российской республики, сложившейся в особенных условиях исторического бытия, имеющей все права на самостоятельность». Резолюция приветствовала вступление военного казачества в семью свободных народов Российской демократической республики «в качестве полноправного члена, в которой оно сообща будет стремиться к достижению намеченной общей цели» (9).
Вовлечение казачества в круговорот общероссийских событий повлекло за собою и его стремление к демократизации войсковой системы. На это обстоятельство обращали внимание еще исследователи 1920-х годов. Опираясь на их работы и широкий круг архивных источников, Л.И. Футорянский пришел к выводу, что «ни один казачий съезд не высказался в пользу сохранения монархии, все областные и губернские съезды признавали необходимость демократической республики с правом на национальное самоопределение и широкое местное самоуправление». Однако столь широкая внутриобщинная демократизация предполагала сохранение за казачеством определенных сословных привилегий (10).
Дальнейшее раскрепощение быта и нравов кубанского казачества приводило к его более тесному взаимодействию с представителями иных этнических трупп. В рассматриваемый период времени в области создавалось и действовало огромное количество всевозможных представительных организаций и учреждений. Помимо того, что они объединяли в своих рядах людей самых разных национальностей, их деятельность порождала и идеи межнациональной консолидации общества. Исследователи отмечали, что уже первая русская революция «стала временем начала разложения сословного и пробуждения гражданского сознания в среде казачества» (11). Вместе с ними менялись представления самих казаков о месте и роли окружавших их народов в служении российскому государству.
Особенности развития революции на Кубани привели к установлению в области власти казачьего правительства Именно казачество в сложных условиях многовластия и размытости самой системы управления оказалось силой, способной объединить расколотое сословными и межэтническими противоречиями общество. Деятельность войскового правительства и Кубанской Рады при всей их сословной и национальной ограниченности, тем не менее, стремилась отражать наиболее насущные потребности всего населения области. В их работе принимали участие как горцы, так и иногородние. По мере углубления революции в области и сопровождавшего ее роста разочарования со стороны различных политических сил, усиливались и поиски казачеством новых путей консолидации общества. Одним из них стал «Юго-Восточный союз казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей», учрежденный с целью провозглашения Российской демократической федеративной республики, а также борьбы с анархией и контрреволюцией. Нередко историки оценивают его как попытку создания казачье-горской государственности, как форму самоопределения народов в условиях гражданской войны.
Идея объединения казаков и горцев в единую организацию впервые отчетливо прозвучала на июньском 1917 года совещании в Новочеркасске, посвященном вопросу о союзе Кубани, Дона и Терека (12). Ее прямым откликом на Кубани стало решение горского съезда, состоявшегося в августе 1917 года в а. Хакуринохабль, о заключении союза горцев и казаков «с целью отстаивания ими совместных экономических и политических интересов» (13). Союз был официально оформлен в октябре 1917 года и объединил в своих рядах Донское, Кубанское» Терское, Астраханское казачьи войска, горцев Северного Кавказа, Дагестана, Сухумского и Закатальского округов, а также вольные степные народы Астраханской и Ставропольской губерний. Несмотря на небольшой период своего существования, союз был высоко оценен его участниками. В «Обращении ЦК Союза горцев Кавказа ко всем народам Кавказа» от 9 декабря 1917 года особо отмечалось: «В эпоху величайшей в жизни государства разрухи, грозящей неисчислимыми бедствиями культурным и экономическим ценностям горских народов, Центральный Комитет счел долгом войти в соглашение с дружественными соседними народами для достижения общих целей... Дружное сотрудничество с наиболее организованными и преданными правопорядку элементами Юго-Восточного края в высокой мере облегчает почти непосильную в случае разъединения общих сил, борьбу с контрреволюцией и анархическими выступлениями дезорганизованных солдатских масс» (14).
Упрочение позиций казачества в области, равно как и на всем юге России, соответственно вело к повышению его роли в системе межнациональных отношений. Ему как наиболее политически дееспособной силе принадлежало и определение дальнейшей судьбы проживавших на Кубани народов. Нередко в среде самого казачества звучали идеи, признававшие необходимость демократической республики и широкого местного самоуправления. Однако в последующем возобладал принцип «единой и неделимой Кубани», что окончательно подорвало союз с горским населением области. В ситуации гражданской конфронтации казачество окончательно утратило свои консолидирующие возможности, а его основной задачей стало самосохранение себя как сословия, изоляция от смуты.
Примечания:
1. Тишков В.А. Концептуальная эволюция национальной политики в России // Россия в XX веке. Проблемы национальных отношений. М., 1999. С. 43.
2. Футорянский Л.И. Воздействие демократических революций на быт и нравы казачества России // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997. С. 50.
3. Национальный архив Республики Адыгея, Ф. 21. Оп. 1. Д. 779. Л. 149.
4. Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 149.
5. Там же. С. 156.
6. Симоненко Р.Г. Национально-культурная автономия на Украине в 1917–1918 годах // Вопросы истории. 1997. № 1. С. 50.
7. Там же. С. 57.
8. Программные документы национальных политических партий и организаций России (конец XIX в. – 1917 г.). М., 1996. Вып. 2. С. 192-193.
9. Там же. С. 193-194.
10. Футорянский Л.И. Указ. соч. С. 51.
11. Там же. С. 44.
12. Почешхов Н.А. Гражданская война в Адыгее: причины эскалации (1917–1920 гг.). Майкоп, 1998. С. 65.
13. Там же.
14. Союз объединенных горцев Северного Кавказа и Дагестана (1917–1918). Горская республика (1918–1920). Документы и материалы. Махачкала, 1994. С. 14.
Вопросы казачьей истории и культуры. Вып. 1. Майкоп: «Качество», 2002.