Мифологические и внутриэтнические проявления оппозиции "свой–чужой" имеют в системе ценностей Кубанского казачества много общего с подобными проявлениями оппозиции "свой–чужой" у восточных славян в целом. В основном, это касается мифологических проявлений. Социальные проявления имеют большую специфику. В качестве примера можно привести подчёркнуто жёсткое отношение к нарушителям правил и обычаев, к неполноправному пришлому населению. Первое – следствие военизированного образа жизни кубанских казаков. Второе – следствие субэтнической, сословно-правовой обособленности, конкурентной борьбы.
И. Ю. Васильев,
соискатель кафедры
дореволюционной
отечественной истории
Кубанского государственного университета
Оппозиция "свой-чужой" - одна из фундаментальных бинарных оппозиций. Поэтому ее проявления в системе ценностей весьма разнообразны. Как пишет Л. Н. Виноградова, "Оппозиция своего и чужого осмысляется в категориях разноуровневых связей человека: кровно-родственных (свой-чужой род, семья), этнических (свое-чужое тема, народность, нация), языковых (родной-чужой язык, диалект, говор), конфессиональных (своя-чужая вера), социальных (свое-чужое общество, сословие, коллектив)"( Виноградова Л. Н. Человек – не человек в народных представлениях // Человек в контексте культуры. // Славянский мир. – М., 1995. – С. 17.). В данной статье будут рассмотрены мифологические и внутриэтнические проявления оппозиции. Можно выделить и поведенческую категорию, в рамках которой человек, придерживающийся образа жизни большинства, противопоставлен тому, кто его не придерживается (Там же. – С. 20–21.).
В условиях традиционного общества все эти противопоставления объединялись внутри оппозиции "свой мир, люди своего мира – иной мир, существа иного мира, люди своего мира так или иначе связанные с иным миром". Л. Н. Виноградова приводит данные, согласно которым "во многих культурах самоназвание внутри определенной этнической группы обычно идентично понятию "человек", и "чужой" определяется как не человек – существо демонической природы" (Там же. – С. 17.). Пережитком таких воззрений можно считать кличку "бiсови души", которую кубанские казаки дали чужакам иногородним (Мельников Л. М. Иногородние в Кубанской области // Кубанский сборник. – Т. 6. –Екатеринодар, 1900. – С. 98.).
Такое отношение просматривается и применительно к людям, чье поведение не соответствует норме. Об этом можно, в частности, судить по словам-оскорблениям, бывшим в ходу у казаков станицы Николаевской Кубанского казачьего войска. Своих недругов они награждали такими эпитетами, как "вор", "разбойник", "черт", "ведьма" (Арканников Ф. Ф. Николаевская станица: Статистико-этнографическое описание // Кубанский сборник. – Т. 1. – Екатеринодар, 1883. – С. 566.). Нарушитель традиционных норм мог быть приравненным к иноверцу.
В станице Троицкой пьяниц, развратников, лентяев и вообще людей аморального поведения называли "бусурманами" (Липинский А. В. Троицкая станица: Статистическое описание // Кубанский сборник. – Т. 1. – Екатеринодар, 1883.). Такой человек мог быть соотнесен и с представителем иного этноса. А. Ю. Мануйлов констатирует распространенную среди кубанских казаков склонность представлять уличенного вора чужеродцем, явлением иного мира. Ими часто проводилась параллель "вор – черкес" (Мануйлов А. Ю. Преступление и наказание по обычному праву кубанских казаков // Голос минувшего. – 1998. – № 3–4. – С. 18.).
В свадебной обрядности кубанских казаков такого рода сопоставления просматриваются в песне, поющейся во время выкупа невесты у родных. Вот слова, обращенные к ее брату:
Татарин, братец, татарин.
Продал сестрицу за чару,
А русу косу – за гривну
(Передельский Е. Станица Темижбекская и песни, поющиеся в ней // СМОМПК. – Тифлис, 1883. – Вып. 3. – С. 70.)
Таким образом, представители других этносов и конфессий соотносятся в народных представлениях с демоническими существами. Дивианты же из своей среды отождествлялись и с теми, и с другими.
Но все же основным содержанием оппозиции "этот мир – иной мир", имеющей отношение к оппозиции "свой–чужой", было противопоставление мира людей и мира сверхъестественных существ, близко к которым стояли люди, так или иначе связанные с иным миром. Некоторые из них считались исключительно опасными, вредоносными. Таковыми считали, например, русалок, которые могли до смерти защекотать попавшегося им человека (Арканников Ф. Ф. Указ. соч. – С. 575.). Интересна идея о происхождении русалок от людей, либо совершивших тяжкий грех, либо не успевших войти в человеческое общество. По одной версии, русалками становились девушки, утопившиеся по своей воле (Там же. – С. 575.), по другой – души детей, умерших не крещенными (Шахов Д. Воронежская станица: Статистико-этнографическое описание // Кубанский сборник. – Т. 1. – Екатеринодар, 1883. – С. 661.). В обоих случаях нечистая сила рождается в связи с отклонением от норм, принятых в человеческом обществе.
Образ другого персонажа народной мифологии – домового – имеет двойственный характер. Он может помогать обитателям того дома, где живет сам, а может и вредить (Шахов Д. Воронежская станица: Статистико-этнографическое описание // Кубанский сборник. – Т. 1. – Екатеринодар, 1883. – С. 659.). Домовой также связан с миром людей и нечистой силой. Это душа предка либо другого умершего, поставленная Богом за грехи служить своим родным. Появление домового в мире людей опять же связано с нарушением норм. Так, домовой начинает посещать вдову, если она нарушает запрет на долгое оплакивание мужа. "У адной вдаве муж пагиб. И вот, гаварит, пагиб муж, а она мужа плакала, и стал к ней хадить домовой" (Погорелов Н. Н. К характеристике одного из мифологических персонажей у кубанских казаков (хозяин): Дикаревские чтения. – Краснодар, 2002. – С. 62–63.).
Мир сверхъестественного в представлении кубанских казаков был амбивалентным. Такие воззрения вообще характерны для носителей традиционной культуры (Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. – М., 1972. – С. 63, 65.). Одна сторона этого мира была представлена вышеназванными персонажами низшей мифологии и им подобными. Эта сторона считалась темной, противоположной человеку. Ее представители могли быть опасны, но, главное, отличались непредсказуемостью. Другая сторона, светлая, была представлена Богом и христианскими святыми. Они являлись более могущественными и не противопоставлялись людям в ценностном отношении. Наоборот, все их качества – такие, как могущество, мудрость, доброта, благочестие, щедрость, мужество, считались необходимыми и для людей.
Особенностью представителей светлых сил было переизбыточное обладание достоинствами (Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. – М., 2001. – С. 854–855.), благодаря которому они имели в глазах людей недосягаемый престиж и могли поддерживать основы миропорядка.
Такой взгляд на иной мир был характерен для кубанских казаков как неотъемлемой части православного восточного славянства. Были святые, особо почитаемые казаками. Это небесный патрон пластунов св. Евстафий (Матвеев О. В. Статусные и военно-профессиональные группы в исторических представлениях кубанских казаков // Информационно-аналитический вестник. – Майкоп, 2002. – Вып. 5. – С. 206.), покровители воинов св. Георгий Победоносец и архистратиг небесного воинства архангел Михаил, защитник путешествующих св. Николай Мирликийский (Коваленко А. И. Культура дальневосточного казачества. – Благовещенск, 2002. – С. 85.). Последние были общеказачьими, общевоинскими святыми. Согласно бытовавшему мнению, сонм святых разделялся на группы "добрых" (например, Илья Пророк) и "строгих" святых (например, Кирик и Улита, евангелист Марк). В праздничные дни, посвященные первым, можно было продолжать повседневные работы, вторые же строго карали за подобную вольность. К примеру, евангелист Марк мог придать смерти волов ослушника (Шахов Д. Воронежская станица: Статистико-этнографическое описание // Кубанский сборник. – Екатеринодар, 1883. – С. 659–660.).
Таким образом, можно говорить о двойственном значении сакрального в человеческой жизни. Оно могло служить источником как благоденствия, так и несчастий. Люди, с ним связанные, традиционно пользовались среди восточных славян всеобщим уважением. Усердие в благочестии всемерно поощрялось, зачастую – в противовес другим сторонам жизни (Демин А. С. О художественности в древнерусской литературе. – М., 1998. – С. 301–302.). Для кубанских казаков набожность, паломничество к святым местам, регулярное посещение церковных служб и щедрость к бедным были в числе важнейших добродетелей (Арканников Ф. Ф. Указ. соч. – С. 586.). Благочестивые люди считались своего рода эталоном, с которым другие сопоставляли свое поведение. Многие из них, в основном пожилые женщины, прививали основы христианского учения своим младшим родственникам (Безусько Т. С. Кавказ – моя родина. – Майкоп, 2001. – С. 72.), но религиозность, которая бы приводила к отклонениям от общепризнанного образа жизни, не поощрялась. Не в меру набожные люди могли быть поэтому в какой-то мере приравнены к чужим.
Так, в станице Темижбекской наиболее религиозные семьи подозревались в хлыстовской ереси (Передельский Е.Станица Темижбекская и песни, поющиеся в ней // СМОМПК. – Тифлис, 1883. – Вып. 3. – С. 25.). К разряду уважаемых и полезных людей относили и знахарей. Они лечили с помощью трав и заговоров всевозможные заболевания и обладали большим престижем. Членов общины прочие считали отмеченными даром свыше, удачливыми (Арканников Ф. Ф. Указ. соч. – С. 588.). Так как действия знахаря были направлены на благое дело, то всегда предварялись обращением к светлым силам. Перед началом лечения читались молитвы "Отче наш" и "Богородица", использовались освященная в церкви вода и освященный крест. Все это делалось, невзирая на языческую основу лечебных ритуалов, которые вызывали неприятие со стороны священника (Безусько Т. С. Указ. соч. – С. 40.).
Антиподом знахаря можно считать колдуна, человека, связанного с вредоносными силами иного мира. Он мог управлять нечистыми духами и с их помощью добиваться своих целей, обладал способностью к оборотничеству. Колдунов боялись и ненавидели. Обвиненного в колдовстве могла постигнуть расправа. С другой стороны, таких людей старались задобрить. Особенно часто это делали тогда, когда их вредоносная сила могла помешать важному делу. Например, колдунов радушно принимали на станичных свадьбах (Арканников Ф. Ф. Указ. соч. – С. 575–576.). Бывало, таким способом умиротворяли и воров (Шахов Д. Указ. соч. – С. 655.). В других случаях их могли попросту уничтожить (Мануйлов А. Ю. Указ. соч. – С. 17.). Налицо два способа обращения с инородным и вредоносным. Его либо выбрасывали из своего мира, либо старались сблизиться с ним и тем самым погасить конфликт.
Весьма интересны проявления оппозиции "свой–чужой" в области социальных отношений внутри казачества. Прежде всего это проблема восприятия казаками людей из своей среды, облеченных властью. Речь идет о войсковой старшине, офицерстве. Выделение и обособление первой произошло еще во времена Запорожской Сечи (Яворницкий Д. И. История Запорожского казачества. – Т. 1. – Киев, 1990. – С. 169.). После установления тесной связи старшины с внешней силой – русским правительством – она стала независимой от войсковой массы и резко обособилась от нее как в имущественном, так и в правовом отношении. В образе жизни и брачных связях казачья верхушка стала тяготеть к чиновникам и дворянам (Максимов И. Бытовые черты духовенства старой Черномории // ИОЛИКО. – Екатеринодар, 1913. – Вып. 6. – С. 209.).
Вследствие этого старшина, пан стал зачастую относиться черноморцами к разряду "чужих". С другой стороны, среди линейцев процесс социальной стратификации не получил такого развития, как в Черномории (Щербина Ф. А. История Кубанского казачьего войска. – Краснодар, 1992. – С. 805, 834, 577, 578.). Вообще же внутриказачья солидарность и постепенно слабевшие вертикальные социальные связи продолжали существовать в разных частях территории Кубанского войска до начала XX века. На наш взгляд, неоднозначность образа старшины и (или) офицера происходила от соответствия–несоответствия вполне конкретных представителей этой группы стереотипу поведения казачьего лидера, созданного многовековой работой общественного сознания.
Корыстность многих представителей черноморской элиты, их склонность к использованию внешней поддержки порождали в казаках сомнения в их верности присяге. Так, бытовало мнение, что разгром горцами хуторов близ Осичек произошел при попустительстве подкупленных старшин (Там же. – С. 526.).
Не пользовались любовью атаманы, вводившие новшества, не соответствовавшие казачьим обычаям. Атаман Котляревский проводил политику в духе пруссофильства павловского царствования. Потому он и остался в народной памяти черноморцев как прусский выходец (Матвеев О. В. Новые материалы о системе ценностей Кубанского казачества // Особенности историко-психологического исследования: Материалы первого межрегионального семинара по исторической психологии. – Краснодар, 2002. – С. 667.). Примечательно, что на должность станичного атамана казаки старались поставить выходца из своей среды, игнорируя зачастую чиновников и офицеров (Арканников Ф. Ф. Указ. соч. – С. 589.). Последние считались выразителями интересов государства и администрации – и могли пожертвовать ради них выгодами и обычаями станичников.
Офицеры, соответствующие казачьим представлениям о своем статусе, пользовались почетом и уважением. Такие начальствующие свято блюли свою честь, чурались аморальных поступков. Честь командира была честью подразделения. Офицер должен был быть близок к казакам, прост и доступен. Он должен подавать пример ратной доблести (Матвеев О. В. Офицерский корпус в исторических представлениях кубанских казаков // Дворянство в истории и культуре Кубани. – Краснодар, 2001. – С. 101–102.).
Ценились удачливые и активные военачальники, могущие защитить казачьи станицы и, разбив врага на его территории, обеспечить своим воинам славу и добычу. Этот командир всегда заботился о своих подчиненных. Такие офицеры были настолько "свои", что казаки испытывали к ним поистине родственные чувства.
Так, П. Д. Бабыча называли "отцом-командиром", "батькой". Командир должен был разрешать конфликтные ситуации исключительно среди своих, не прибегая к помощи извне. Например, о линейском полковнике Семенкине была сложена песня, включавшая слова:
Говорят, Семенкин злой,
А ан батюшка родной.
Он по локоть отдерет
Да под суд не отдает.
(Там же. – С. 104–106.)
Характерен и другой случай, произошедший в Черномории. Два казака Константиновского кордона украли вола. Разбиравший дело полковник Кондруцкой ограничился административным взысканием. Казаков высекли, а начальник кордона заплатил потерпевшему шестьдесят рублей (Щербина Ф. А. История кубанского казачьего войска. – Краснодар, 1992. – С. 792.).
У кубанцев сохранялись воззрения, восходящие к идеологии союза свободных воинов. В соответствии с ними "своим" считался человек, достойный членства в союзе независимо от национальности и социального статуса (Яворницкий Д. И. Указ. соч. – Т. 1. – С. 143–144.). "Славный воин у нас Гейман", – пели казаки о доблестном генерале немецкого происхождения (Передельский Е. Станица Темижбекская и песни, поющиеся в ней // СМОМПК. – Тифлис, 1883. – Вып. 3. – С. 77.). Такое высокоценимое качество, как щедрость, они подметили у поляка Круковского:
Отъезжал он у отряд чеченский,
Все именье свое раздарил.
Если, Бог даст, назад ворочусь,
Все именье свое наживу .
(Шахов Д. Воронежская станица: Статистико-этнографическое описание // Кубанский сборник. – Т. 1. – Екатеринодар, 1883. – С. 665.).
Однако казаки предпочитали служить под началом офицеров казачьего происхождения. Офицеров, которые бы понимали их дух и нужды, которые были земляками и родственниками своих подчиненных (Куценко И. Я. Кубанское казачество. – Краснодар, 1993. – С. 100, 107.). Родственные и земляческие отношения казаков, из поколения в поколение служивших в одних и тех же отрядах, порождали особый дух солидарности. Казаки хотели видеть своих лидеров активными и удачливыми. Предводитель являлся отцом для младших, а те – его детьми. Все члены воинской семьи должны были оберегать друг друга. Старший был обязан защищать традиции и установления. Подобный взгляд на предводителя уходил корнями в далекое прошлое и определял отношения еще в раннесредневековых воинских дружинах (Гуревич А. Я. Указ. соч. – С. 228–229.).
Важнейшую роль в актуализации оппозиции "свой–чужой" играет противопоставление бедности и богатства. Это противоречие обнаруживает себя еще в запорожский период. Тогда трудовая деятельность среди казаков не имела большого значения, а стремление к обогащению презиралось, как не совместимое со значением воина. Труд считался уделом неполноправных, богатство – несовместимым с христианской добродетелью (Яворницкий Д. И. Указ. соч. – Т. 1. – С. 47.). Преимуществами и полноправием пользовались бессемейные запорожцы, живущие в сечевых куренях, а живущие в своих хуторах зимовчаки считались казаками второго сорта (Там же. – С. 48–49.). Старая запорожская песня ясно демонстрирует распространенное в то время отношение к имуществу:
Ой, сiчь – мати, а луг – батько!
Що в лузi, що в лузi зробити,
Те в сiчi пропити.
(Кириллов П. Малороссийские песни, поющиеся в станице Новоминской, Ейского уезда, Кубанской области // СМОМПК. – Тифлис, 1884. – Вып. 4. – С. 78. ).
Но уже тогда зажиточные казаки начали играть существенную роль в управлении войском (Яворницкий Д. И. Указ. соч. – Т. 1. – С. 49.). Многие из них либо были старшинами, либо пользовались их покровительством (Голобуцкий В. А. Черноморское казачество. – Киев, 1956. – С. 143.).
После переселения казаков в Черноморию значение богатства, его престиж постоянно возрастали. Этому способствовало укрепление семейного начала (Бондарь Н. И. Кубанское казачество: этносоциологический аспект / Кубанское казачество: история, этнография, фольклор. – М., 1995. – С. 32.), развитие хозяйственной деятельности (Бондарь Н. И. К вопросу об эволюции казачьей общины на Кубани / Археолого-этнографические исследования Северного Кавказа. – Краснодар, 1984. – С.122–136.). Причинами этого явились переселение на Кубань и приписка к казачеству бывших крестьян (Щербина Ф. А. История Кубанского казачьего войска. – Краснодар, 1992. – С. 829.). Сделал свое дело и пример активно обогащавшейся старшины. У линейцев развитый хозяйственный уклад возник быстрее (Фелицын Е. Д., Щербина Ф. А. Кубанское казачье войско. – Краснодар, 1996. – С. 185.).
После окончания Кавказской войны мирный труд стал основным занятием казачества. В регионе началось активное развитие капиталистического хозяйства (Сидоренко Т. К. Кубанская кооперация в переломный период российской истории // Кооперация: Страницы истории. – М., 1999. – С. 128.). Казачья служба требовала все больших расходов (Куценко Н. Я. Указ. соч. – С. 93.). В связи с этим достаток занял одно из самых почетных мест в ценностной шкале (Передельский Е. Станица Темижбекская и песни, поющиеся в ней // СМОМПК. – Тифлис, 1883. – Вып. 3. – С. 21.).
Например, в станице Николаевской богатого, зажиточного человека считали отмеченным Божьим благоволением. Его ставили в один ряд с богомольцем и знахарем. Наоборот, иногда бедняков презирали наравне с людьми порочными (Арканников Ф. Ф. Указ. соч. – С. 587–588.).
Богатство, не совмещенное с праведностью, могло считаться признаком связи с нечистым (Демин А. С. Указ. соч. – С. 516.). Одновременно сохранялся и постоянно усиливался антагонизм между основной массой населения казачьих станиц и его экономической верхушкой. Сходы не раз принимали постановления, ограничивающие богатеев (Кириллов П. Новоминская станица: Статистическое описание // Кубанский сборник. – Т. 1. – Екатеринодар, 1883 – С. 641; Куценко И. Я. Указ. соч. – С. 79.). Для сохранения жизнеспособности любой общины необходимо единство, для обеспечения его нужно относительное равенство. Набиравшее силу расслоение (Ратушняк В. Н. Сельскохозяйственное производство Северного Кавказа в конце XIX – начале XX веков. – Ростов-на-Дону, 1989. – С. 143–144.) проявилось в отношении кубанских казаков к столыпинской реформе. Проект ликвидации общинных отношений отвергло подавляющее большинство казаков – за исключением немногих зажиточных хозяев (Лебедик Н. И. Кризис аграрной политики царизма в казачьих районах перед Великой Октябрьской революцией // Казачество в Октябрьской революции и гражданской войне. – Черкесск, 1984. – С. 39–40.).
Основная масса казаков первоначально старалась ограничить накопление богатств в своей среде. Но этот принцип не проводился в жизнь последовательно. Он не был решающим для определения человека как казака (не казака), а скорее служил принципом для внутренней стратификации (выделение "сиромы", "старшины"). Как и повсюду в традиционном обществе, злом считалось не само богатство, а чрезмерная к нему привязанность (Ратушняк В. Н. Некоторые аспекты социально-экономического положения терских и кубанских казаков накануне Октября // Казачество в Октябрьской революции и гражданской войне. – Черкесск, 1984. – С. 82; Гуревич А. Я. Указ. соч. – С. 249.). Впоследствии, особенно на рубеже XIX–XX веков, происходил процесс превращения богатства в одну из самых значимых ценностей, с другой стороны – нарастали противоречия между теми, кто им обладал и кто не обладал (Мининков Н. А. Донское казачество в эпоху позднего средневековья (до 1671 года). – Ростов-на-Дону, 1998. – С. 433.).
Имело место и противостояние казаков и иногородних. Последних казаки считали низшими, неполноправными. С одной стороны, такое мнение основывалось на уходящем в глубокую древность отождествлении полноправного члена общества с мужчиной – воином (Голованова С. А. Указ. соч. – С. 101.). С другой стороны, военная служба государству оправдывала право казаков на землю и привилегии (Там же. – С. 127.). К тому же казаки прежде всего ценили свободу, а иногородние были потомками податных, несвободных людей (Куценко И. Я. Указ. соч. – С. 93.).
Ко всему прочему казаки имели исключительное право на землю как первопоселенцы. В разных регионах мира наука фиксирует идею преимущества прав на землю тех, кто первый поселился на ней, стал ее обрабатывать. Иногородние восполняли недостаток казачества в рабочих руках, отвлекаемых на ведение военных действий. Они занимались ремеслом и торговлей, непопулярными в казачьей среде, но необходимыми войску. Потому вначале иногородних даже привечали, как людей полезных (Мельников Л. М. Указ. соч. – С. 81–82.).
В свою очередь, когда чужаков немного и их влияние слабо, они с готовностью занимают нишу, отведенную для них большинством. В таких условиях чужаки не противопоставляют коренному населению свой образ жизни, а, наоборот, стараются к нему приспособиться.
Так, в середине XIX века жители станицы Старощербиновской писали о живущих в станице армянах: "Армяне находятся в нравственном положении сообразно с Черноморскими казаками" (ГАКК. Ф. 574. Оп. 1. Дело 254 .Ст. 273 об.). Но со временем положение изменилось. Началось массовое заселение иногородними Кубани. В большинстве своем это были земледельцы, что и породило отношения конкуренции между ними и земледельцами-казаками. Именно тогда остро стал вопрос о земельном неполноправии новых поселенцев.
Батраки иногородние вздували цену на рабочие руки. Перекупщики зерна и ростовщики, бывшие по преимуществу выходцами из невойсковых слоев, обирали казаков (Мельников Л. М. Указ. соч. – С. 83, 99–101.). Другая причина усиления противостояния – несовпадение ценностей и образа жизни. Большая часть иногородних ехала на Северный Кавказ в поисках лучшей жизни и заработков (Ратушняк В. Н. Сельскохозяйственное производство Северного Кавказа в конце XIX – начале XX века. – Р-н-Д, 1989. – С. 11–13.). Богатство, материальное благополучие было для них основной целью. Такой взгляд на мир кардинально не совпадал с казачьими идеалами воинской доблести, славы и доброго имени, ценящихся превыше всего (Матвеев О. В. Офицерский корпус в исторических представлениях кубанских казаков // Дворяне в истории и культуре Кубани. – Краснодар, 2001. – С. 99.). В то время воинские ценности уже сами начали разлагаться под воздействием быта мирного времени (Мельников Л. М. Указ. соч. – С. 108.). И влияние иногородних подстегивало этот процесс, делало их отношения с носителями традиций еще более непримиримыми.
Моральный облик новых поселенцев в глазах казачества также оставлял желать лучшего (Мельников Л. М. Указ. соч. – С. 104–105.). Дело в том, что иногородние переселялись семьями и поодиночке. При этом они порывали с прежней общинной средой и не вливались в новую. На таких людей переставали действовать такие механизмы социального контроля, как солидарность со своими, зависимость от их мнения. Наряду с этим лица не войскового сословия часто были стеснены в средствах и испытывали недоброжелательность местного населения (Котов С. Н. Указ. соч. – С. 91.). Неудивительно, что среди иногородних был самый высокий в Кубанской области уровень преступности (Очерки истории органов внутренних дел Кубани. 1793–1917. – Краснодар, 2002. – С. 119.).
По данным статистических обследований среди станичных ремесленников, большинство которых не принадлежало к казачеству, было распространено пьянство и другие формы порицаемого поведения (Данные по промышленности в Кубанской области // СМОМПК. – Тифлис, 1883. – Вып. 8. – С. 73, 83–90, 91–104.). Большая часть кубанских сектантов так же относилась к числу иногородних (Котов С. Н. Указ. соч. – С. 90–91.). Однако последние считались и более ревностными прихожанами православных храмов (Кубанские станицы. Этнические и культурно-бытовые процессы на Кубани. – М., 1967. – С. 248.). Видимо, нужно отметить в целом более высокую религиозную активность лиц невойскового сословия. Это скорее всего связано с относительной неустойчивостью их жизни, тяготами и неуверенностью. Одновременно нравственность казаков в неблагополучных станицах (таких, как Рязанская) могла быть и ниже, чем у иногородних (Кириллов П. Станица Рязанская (бывшая Габукаевская): Историко-статистическое описание // Кубанский сборник. – Т. 9. – Екатеринодар, 1903. – С. 132.).
Казаки утесняли иногородних. Посаженную плату, размер которой постоянно возрастал, порою собирали по нескольку раз в год (Мельников М. Л. Указ. соч. – С. 104.). Чтобы подчеркнуть неравноправие иногородних, им запрещали носить казачью одежду (Там же. – С. 164.). К тому же чекмень, черкеска, папаха, фуражка имели знаково-символическое значение. Они подчеркивали достоинство казака, выделяли его среди других. Недаром при исполнении казаком работы по найму, не совместимой с казачьим достоинством, он не мог надевать эту одежду. Неудивительно, что употребление форменной одежды неказаками порою воспринималось как кощунство. Иногородним придумывали оскорбительные прозвища, такие как "гамсел", "чига гостропузая" (Куценко И. Я. Указ. соч. – С. 53.). В станице Николаевской переселенцев с Украины называли "хохлаукими ноздрями" и "мазницами", выходцев из Белоруссии – "мужицкими образинами" (Арканников Ф. Ф. Указ. соч. – С. 566.). В станице Челбасской О.В. Матвеев записал стихотворение-дразнилку, изображающее иногородних как людей несамостоятельных, живущих за чужой счет:
Гамсел, а гамсел!
Привязан да ясэл!
Яслы усохлы,
Уси гамсэлы сдохлы
(КФЭЭ, 2001, а/к 2327. – Краснодарский край, Каневской район, ст. Челбасская / Информатор П. И. Беда, 1913 г. р., исследователь О. В. Матвеев.).
Вместе с тем свою роль играло этническое родство казаков и иногородних. То, что те и другие – русские, не было забыто. Казачий публицист Н. И. Вишневецкий называл генерала П. Д. Бабыча благодетелем одинаково всех русских, заселивших Закубание, как казаков, так и иногородних. Этот край был завоеван полководцем для них всех (Вишневецкий Н. И. Исторические воспоминания. – Краснодар, 1995. – С. 34.). На рубеже XIX–XX веков часто раздавались голоса в пользу расширения прав лиц не войскового сословия. Эта необходимость, помимо всего прочего, объяснялась тем, что обе категории жителей Кубани по большей части состоят из русских. Правительство тоже не признавало этнических различий между казаками и иногородними (Мельников М. Л. Указ. Соч. – С. 128–129.). Различия в их культуре и системе ценностей постепенно стирались. Причинами этого были этническая и конфессиональная близость, сближение образа жизни и унифицирующее влияние городской культуры (Бондарь Н. И. Модель традиционной культуры Кубанских казаков // Кубанское казачество: история, этнография, современность. – М, 1995. – С. 63.).
Вышеописанные мифологические и внутриэтнические проявления оппозиции "свой–чужой" имеют в системе ценностей Кубанского казачества много общего с подобными проявлениями оппозиции "свой–чужой" у восточных славян в целом. В основном, это касается мифологических проявлений. Социальные проявления имеют большую специфику. В качестве примера можно привести подчёркнуто жёсткое отношение к нарушителям правил и обычаев, к неполноправному пришлому населению. Первое – следствие военизированного образа жизни кубанских казаков. Второе – следствие субэтнической, сословно-правовой обособленности, конкурентной борьбы.
Конференция «Научно-творческое наследие Ф.А. Щербины и современность», 2004 г. Краснодар