После первоначального заселения Северо-Западного Кавказа черноморцами, линейцами и русскими одна за другой следовали волны переселений, организованные российскими властями. Причина была одна и та же: они стремились как можно быстрее заселить это огромное пространство, с тем, чтобы решить проблему нехватки рабочих рук для его освоения, решить отчасти проблему избыточного населения в Центральной России и на Украине, и, самое главное, создать солидную базу в предгорьях Кавказа для дальнейшего продвижения и выхода к Черному морю.
В. В. Гудаков
После первоначального заселения Северо-Западного Кавказа черноморцами, линейцами и русскими одна за другой следовали волны переселений, организованные российскими властями. Причина была одна и та же: они стремились как можно быстрее заселить это огромное пространство, с тем, чтобы решить проблему нехватки рабочих рук для его освоения, решить отчасти проблему избыточного населения в Центральной России и на Украине, и, самое главное, создать солидную базу в предгорьях Кавказа для дальнейшего продвижения и выхода к Черному морю.
Переселения имели свои особенности в зависимости от земель, куда направлялись переселенцы. Общей закономерностью, с учетом этничности первопришедшего населения, стало направлять в Черноморию в основном украинских поселенцев, а на Старую линию донцов и русских.
Начнем с Черномории, где на пространстве около 30000 кв. верст проживало всего 25 тысяч человек. На каждого черноморца «приходилось более, чем по квадратной версте» пространства [1, с. 61]. Понятно, что охрана границ вдоль Кубани и особенно освоение новых земель без постоянного притока населения были просто нереальны. Поэтому с начала XIX в. в Черноморию организуется ряд переселений украинских казаков и крестьян из Полтавской, Черниговской и Харьковской губерний. В 1809 - 1811, 1820 — 1825 и 1845 — 1850 гг. всего переселилось на Северо-Западный Кавказ более 105 тысяч человек. К 1860 г. население составляло 179 669 человек. Таким образом, с 1794 по 1860гг. первоначальное население Черномории увеличилось более чем в 7 раз. Прибывавшие подселялись чаще всего в уже существовавшие станицы, иногда основывали новые станицы или поселки. К примеру, весной 1836 года 30 семей из числа азовских казаков основали между Кизилташским и Витязевским лиманами новую станицу Благовещенскую [2]. А при атамане Рашпиле были заложены на берегу Азовского моря «станицы Должанская и Камышеватская, а также Ейский городок, заселенный мещанами, выходцами с Гетманщины (с Украины — В. Г.), и другими свободными людьми». При нем же на Новую линию вдоль р. Лабы прибыли последние запорожские семьи из Полтавской, Черниговской и Харьковской губерний в количестве 1880 семей [3, с. 20]. Переселенцев с Украины расселяли и в столице Черномории — Екатеринодаре. Так, в 1824г. в нем было поселено «49 семейств — более 200 человек из Черниговской губернии» [4, с. 79].
Естественно, что при таком потоке с Украины на первоначальное и так небольшое запорожское ядро наслоились украинские стереотипы поведения, постепенно ставшие доминирующими среди черноморцев.
Переселяя население с Украины на Кубань, русские власти преследовали цель «оказачить» переселенцев [5, с. б]. Попутно заметим, что Российская империя постоянно пыталась то «расказачить» казаков, то «оказачить» население в казачьих районах. Так, после первого «расказачивания», а именно, разгрома Запорожской Сечи и приписки казаков к крестьянам и т.д., империя пыталась «оказачить» все население Черномории. После «оказачивания» населения она будет в конце XIX в. пытаться «расказачить» казаков, уже кубанских. Но по-настоящему идея «расказачивания» будет осуществлена уже в 20—30 гг. XX в. русской властью в ее советской оболочке.
На политику «оказачивания» переселенцев наслоилось стремление бывшего запорожского ядра сохранить запорожские традиции. Это имело неожиданные последствия для русской администрации, а именно: укрепление казачьего этноцентризма, то есть «укоренение в сознании черноморцев идеи преемственности традиций Запорожской Сечи» [5, с. б].
Но казачий этноцентризм проявит себя позже, во время распада Российской империи в начале XX в., а пока в начале XIX в. Россия делала все возможное, чтобы привлечь на новые земли переселенцев и «оказачить» их. Так, после поселения они получали трехлетнее освобождение от службы. До 1850 г. на территории Черноморского казачьего войска для проживания неказаков, то есть иногородних, нужно было получить специальное разрешение войскового правительства [6, с. 8]. Получали разрешение на проживание только те иногородние, деятельность которых рассматривалась как нужная войску. Так, например, когда были повреждены колокола Воскресенского собора в городе Екатеринодаре, то за их переливку взялся иногородний курский купец Дмитрий Федорищев [4, с. 77]. А в 1822 г. был заключен контракт на 3 года с «прусским уроженцем» Краузе, «который назначался «фабрикантом, т.е. мастером», на войсковую суконную фабрику и обязывался «рабочих людей мужеска, равно и женска пола всему нужному на фабрике искусству обучить и вырабатывать сукна самым лучшим образом по иностранному искусству на машинах или прядках, также шерсть чинить, мыть, прясть, ткать, валять, стричь, красить сукна красками, какими поведено будет» [4, с. 78].
Но это были отдельные иногородные вкрапления в массу казачьего населения, разрешенные официально. А главной масштабной задачей оставалось «оказачивание» тысяч и десятков тысяч новых поселенцев. «Оказачивались» самые различные этникосы. Так, «с 1806 г. по 1809 г. в Черноморское войско было зачислено 562 бывших турецких запорожца. В 1810 г. по распоряжению таврического губернатора в казаки было зачислено 109 молдаван» [7, с.179]. «Оказачивание» было государственной политикой, проводившейся на разных уровнях, как правительственном, так и местном. Черноморию неоднократно посещал, например, военный губернатор Новороссии генерал-лейтенант Дюк де Ришелье в 1805, 1807, 1809гг. По его инициативе в Черноморию переселились 25 тысяч украинских казаков [4, с. 53]. Поскольку переселения были в интересах Черномории, то и казачья администрация содействовала их быстрейшей адаптации на новом месте. Так, Григорий Матвеев, бывший атаманом Черноморского казачьего войска в 1820 году, когда состоялось это переселение, «принял самое горячее участие в судьбе переселенцев, оказал помощь из войсковых средств, делал добровольные подписки между коренным населением и жертвовал собственные средства и т.д.» [1, с. 293]. А когда в 1822 г. в Черномории начался голод вследствие истребления посевов полчищами саранчи, и особенно пострадали прибывшие недавно переселенцы из Полтавской и Черниговской губерний, то Матвеев «обратился с воззванием ко всем казакам, призывая благотворительными приношениями облегчить участь бедствующих собратий» [4, с. 78].
На местном куренном уровне отношение к переселенцам было благожелательным. Некоторые курени росли в основном за счет переселенцев, как, например, Пашковский курень. Им оказывалась некоторая помощь в обзаведении хозяйством и приобретении воинского снаряжения. Но помимо официальных переселенцев тот же Пашковский курень пополнялся «и беглыми крепостными и отставными солдатами Кавказской армии», особенно теми, кто был женат на казачках [8, с. 54]. Надо заметить, что этот процесс носил противоречивый характер, так как на территории войска в целом действовал экзогамный запрет с целью сохранения казачьих стереотипов поведения. Иногда это приводило к жизненным драмам, как в следующем случае: «В 1824 году поручик Навагинского полка Потапов, бывший с солдатами на постое в Пластуновской, сманил здесь девицу, с которой и начал жить. Так как рота Потапова должна была уйти из Черномории, то смотритель селения, войсковой старшина Похитонов, приказал взять у офицера «старожилую» девицу и возвратить ее на местожительство ея. Но Потапов заявил, что этого он не допустит и скорее сам себя лишит жизни, а девицу отдаст только мертвую. Об этом было сообщено командиру Навагинского полка и войсковому атаману Матвееву, но энергичный поручик и «старожилая» девица отстояли свое право на совместное жительство» [9, с. 16]. А в январе 1839 года произошел, например, такой случай: солдат Навагинского полка сосватал дочь пашковского казака, но священник Пашковского куреня отказался венчать без разрешения начальства. Командир полка обратился с ходатайством к атаману Черноморского войска, но получил отказ: «в Черномории запрещалось выдавать девиц в замужество за лиц, не принадлежавших к сему войску» [4, с. 91].
По-видимому, конфликтов на матримониальной почве было немало, поскольку в конце этого же года, а именно 1 ноября 1839 г., было «принято постановление, дозволяющее вдовам и девицам вступать в брак с лицами невойскового сословия» [7, с. 605]. Но еще очень долго, вплоть до начала XX в. действовала традиция экзогамного запрета на браки с неказаками на территории Черномории.
Черноморское побережье Кавказа, после вхождения в состав Российской империи, тоже стало объектом организованных поселений. Но поскольку в это время шла Кавказская война, то возникавшие прибрежные станицы заселялись только служившими казаками. Вдоль побережья возникло 12 станиц: Геленджикская, Адербийская, Пшадская, Береговая, Вуланская, Джубгская, Дефанская, Новомихайловская, Ольгинская, Небургская, Вельяминовская и Георгиевская. Казаки этих станиц образовывали Шапсугский батальон. С 1869г. эти станицы вошли сперва в Черноморский округ, а затем в Черноморскую губернию. Станицы переименовали в слободы, а казакам было предложено либо «переселиться в Кубанскую область», либо «остаться на месте в качестве государственных крестьян» [3, с. 300 — 301].
Подобные переселения организовывались русскими властями, преследовавшими свои имперские цели, и не учитывали интересы черноморцев. Это приводило к недовольству. Так, в самом конце Кавказской войны в 1861 г. русскими властями было принято решение заселить Закубанье, переселив целые станицы из Черномории. Офицеры и казаки отказались, и в Ставрополь отправилась делегация офицеров-депутатов, которые были арестованы русским военным командованием [4, с. 120]. Как когда-то донцы не желали покидать свою этносферу и станицами переселяться на Кубань, на Старую линию, так теперь черноморцы не желали покидать обжитую этносферу на правом берегу Кубани и переселяться во враждебную адыгскую этносферу за Кубанью.
Дело приняло настолько серьезный оборот, что в него вынужден был вмешаться царь Александр II, в это время совершавший путешествие по Северному Причерноморью. Он прибыл через Тамань в Екатеринодар, где принял делегацию черноморских казаков. После этого он распорядился «освободить из заключения содержащихся в Ставрополе офицеров-депутатов и заверил, что в закубанские станицы будут переселяться только «охотники» и по жребию. Уладив казачий вопрос, Александр II продолжил путешествие до Новороссийска, откуда отбыл на пароходе «Тигр» [4, с. 120]. Таким образом, дело дошло до казацко-русского открытого конфликта, как это было в случае с переселением донцов.
Поселяясь на Северо-Западном Кавказе, переселенцы сохраняли свои этнические стереотипы поведения, оказывая влияние на уже проживавшее здесь население. В то же время они сами заимствовали у него какие-то элементы стереотипов поведения, кухню, элементы костюма, а также способы ведения хозяйства. Сроки посева и уборки хлеба, семена приспосабливались и подбирались в соответствии с принятыми у местного населения [7, с. 223].
Поток организованных переселенцев в Черноморию переплетался с потоками стихийных переселенцев и беглецов из всех окружавших Черноморию этносфер. И если русское правительство процессом переселения старалось как можно скорее создать послушное ему казачье войско, то беглецы искали в Черномории прежде всего ту относительную свободу, которая осталась от былых казачьих вольностей.
Черноморское казачество, несмотря на постоянные попытки империи превратить его в служилое сословие, оставалось этносом со всеми его признаками. И традиции запорожского казачества составляли значительную часть этнического стереотипа поведения черноморцев. А это были, прежде всего, казачья демократия и свобода. Именно эти черты и привлекали беглецов со всех сторон: адыгов, украинцев, русских и вообще всех энергичных пассионариев, видевших по традиции на Кубани убежище от всех видов рабства и угнетения.
Самый мощный поток беглецов шел, безусловно, с севера. Русские крепостные крестьяне бежали из Тульской, Орловской, Рязанской, Курской, Калужской, Пензенской и других губерний. Этот поток начался сразу после переселения черноморцев на Кубань, т.е. с конца XVIII в. И поскольку войско нуждалось в военной силе, то, несмотря на официальное противодействие русских властей, беглецы явочным порядком «остригались по казачьему образцу под чуприну и совмещали работу в богатом хуторском хозяйстве с военной службою на кордонах» [10, с. 92].
Сложилась ситуация, в которой русские власти постоянно требовали выдачи беглецов, а казачество отделывалось отписками и формальными распоряжениями. А поскольку всю первую половину XIX в. нужны были как казаки, так и рабочие руки, а также срабатывала казачья традиция о приеме всех желающих, то Кубань еще дол го оставалась местом обетованным для беглецов из России. Северо-Западный Кавказ предоставлял им убежище, продолжая в некотором смысле традицию Тмутараканского княжества, куда бежали опальные русские князья, и некрасовской казачьей этносферы, куда бежали из России и с Украины люди, искавшие свободу. Некоторые хозяева хуторов, нуждавшиеся в рабочих руках, умудрились даже записать в казачье сословие польских повстанцев, захваченных в плен во время похода в Польшу в 1794 году [10, с. 77].
Одной из серьезных причин противодействия в этой области русским властям являлось положение, при котором богатые казаки могли нанимать вместо себя на службу кого угодно. Поэтому-то казачья старшина, пользовавшаяся этим положением, фактически постоянно саботировала указы и распоряжения, исходившие от разного рода бюрократических инстанций Российской империи. Русские власти вынуждены были время от времени идти на уступки и легализовывать существующее положение. Например, 15 февраля 1817г. было «утверждено Положение комитета министров (России — В. Г.), по которому все беглые, вошедшие в казачьи списки 1816 г., оставались в Черноморском казачьем войске» [7, с. 602].
Приток иногородних в Черноморию был стихийным, причем не только торговцев и не только сезонных рабочих. Черномория постепенно наполнялась самыми различными этникосами и общинами. Екатеринодар, будучи столицей казачества, постепенно превращался в город-космополит. В нем стихийно возникали кварталы, населенные преимущественно иногородними. Так, в 1854 году войсковые власти даже «распорядились снести поселок Форштадт (по-немецки — пригород — В. Г.), самовольно возникший в 1830 годах при Екатеринодарской крепости, с южной стороны, и населенный войсковыми жителями и иногородними» [4, с. ИЗ]. Всего в 1854 г. неказаков в Черномории проживало 794 мужчины и 703 женщины [6, с.22].
Под напором потока иногородних в 1854 г. в статью «Положения о Черноморском казачьем войске» была внесена поправка, разрешавшая иногородним покупать землю в Екатеринодаре, Тамани и станицах, строить усадьбы, возводить дома, лавки, магазины и т.д. Снимался ряд ограничений для поселения иногородних. А через три года в 1857 г. вообще было разрешено зачислять в Черноморское казачье войско «посторонних» (то есть иногородних — В. Г.), которые могли быть полезными для него [6, с. 24]. Иногородние стали органической составной частью Черноморской этносферы. Вот как, например, источник 1861 года описывает население столицы Черномории: «В Екатеринодаре жители преимущественно казачьего сословия, без исключения малороссы, но временно проживают в нем великороссы, черкесы, греки, армяне, немцы, поляки, а иногда и евреи. Нравы жителей города и проживающих в нем непредосудительны» [4, с. 122].
С самого начала проникновения иногородних в Черноморию наметились противоречия между казаками, считавшимися владельцами всей земли, и иногородними, без которых войско, как видно из вышеизложенного, обойтись не могло, но и делиться с ними своими правами полностью не собиралось. Эти противоречия принимали различные формы в XIX в., зачастую довольно острые, но своего апогея достигли позже в начале XX в. в ходе гражданской войны.
Заселение территории по правому берегу Кубани от станции Усть-Лабинской до ее верховьев происходило, как и в Черномории, частично планомерно, частично стихийно. Организованные переселения и стихийный поток беглецов из разных этносов, образовали свою собственную субэтносферу, во многом отличающуюся от субэтносферы черноморской. Эта территория, ограниченная с юга Старой линией, являвшейся частью южной границы Российской империи, входила до 1822 г. в состав Кавказской губернии (с 1822 г. — области), а с 1847г. в состав Ставропольской губернии. После первоначального заселения Северо-Восточного Прикубанья донцами и русскими началось планомерное переселение населения на земли, прикрытые Кубанской Старой линией.
Прежде всего была заселена часть кубанского берега на стыке между черноморцами и донцами (линейцами) между станицами Усть-Лабинской и Кавказской. Сюда в 1802 г. переселились более 3000 человек Екатеринославского казачьего войска из Слободско-Украинской (Харьковской) губернии. Они основали станицы Ладожскую, Темижбекскую, Казанскую и Тифлисскую. В 1804 г. украинские однодворцы из Змиевского и Изюмского уездов основали пятую станицу — Воронежскую. Следующее крупное переселение состоялось в 1825 — 1827 гг. Это были более 4 тысяч хоперских и волжских казаков, основавших еще ряд станиц: Баталпашинскую, Невинномысскую и др. Это переселение, впрочем, как и многие другие, было принудительным. Казаки переселялись зачастую под конвоем русских войск. С их переселением была образована сплошная цепь казачьих поселений по всей Кавказской линии от Тамани до устья Терека, некое подобие «засечной черты» вдоль южной границы России на Кавказе.
Первоначально все население Старой линии существовало не в виде единого Казачьего войска, а в виде отдельных полков: Кубанского, Кавказского и Хоперского. Все они были в 1832 г. объединены в Кавказское линейное казачье войско, которое и просуществовало самостоятельно под русским управлением до 1860 г., когда оно вошло в состав Кубанского казачьего войска.
Численность кавказских казаков росла не только за счет организованных переселений, но, как и в Черномории, за счет беглых крестьян. Их число к моменту образования войска было более 10 тысяч. После завоевания части адыгской этносферы между Кубанью и Лабой сюда были переселены кавказские казаки, русские солдаты, государственные крестьяне и даже дезертиры. Всего с 1841 по 1860 г. здесь было основано 32 станицы. Данные численности этого разноэтнического населения, записанного русскими властями в казаки и составившими Кавказское линейное войско, сильно колеблются. Называются цифры на 50-е гг. XIX в. от 56 с половиной тысяч до более чем 120 тысяч [7, с. 184 -185, 220; 11, с. 76 - 77; 12, с. 79 - 81].
В течение всей первой половины XIX в. в Северо-Восточном Прикубанье, как и в Черномории, шел процесс консолидации разнообразных этникосов. Но если в Черномории основным связующим элементом были запорожско-украинские стереотипы, то здесь явно доминировали великоросско-донские стереотипы поведения, давшие линейное казачество. Из двух субэтносфер, донской и русской, образовалась одна казачья линейная, занявшая все Северо-Восточное Прикубанье. Процесс консолидации, начавшийся в двух субэтносферах Северо-Западного Кавказа, происходил следующим образом: «Наконец, со стороны этнического состава Старая Линия также представляет некоторые особенности. Как и в Черномории, основным элементом в ней явилось казачество; как и в Черномории, приток беглецов в ней был довольно обычным, хотя и не в такой мере интенсивным явлением. В 1829 году состоялось даже особое Высочайшее повеление об определении бродяг, зашедших в Кавказскую область, в работники поселенным на Кавказской линии казакам. Мера общая по тому времени для всей Кавказской области и имевшая в частности ближайшее отношение к населению Старой Линии. Но, между тем, как в Черномории, колонизующим элементом всегда были малороссы, на Старой Линии перевес был за великороссами. В Черномории население представляло в этом отношении однообразую компактную группу, на Старой Линии в состав войска вошли довольно разнообразные элементы, связующим звеном для которых послужил великоросс. Тут были и донцы, и хоперцы, и казаки бывшего Екатеринославского войска, и отставные солдаты, и великорусские и малорусские крестьяне. Тем не менее, экономическая жизнь, вылившись в казачьи формы, получила яркую великорусскую окраску, с сильным общинным духом, большими семьями и преобладающим значением земледелия» [1, с.166].
Линейное казачество, в отличие от черноморского, было прежде всего конным. Для того, чтобы соперничать с горцами, нужно было не только освоить их кавалерийскую выправку, наезднические навыки и т.д., но еще и иметь над ними преимущество. И линейцы перенимали у горцев «основные приемы партизанской войны», одежду, «характер вооружения». Они были хорошими учениками и делали это так усердно, что Щербина сказал о них так: «Одним словом, линеец был тот же черкес, но только русской национальности» [1, с. 194].
Конечно, линейцы не стали адыгами, но переняли ряд тех этнических стереотипов поведения, которые были объективно необходимы для их существования в новом ландшафте и в новых условиях Кавказской войны и казацко-горских контактов. Линейцы превратились из бывших донцов, хоперцев и т.д. в субэтнос новой этнической системы кубанского казачества, со всеми его отличительными особенностями.
Рассмотренные выше постоянные переселения в черноморскую и кавказскую субэтносферы являлись одним из факторов образования единой этносистемы — кубанского казачества.
Еще одним важным фактором образования этой новой этнической системы был ландшафт Северо-Западного Кавказа. От степени адаптации к нему зависело во многом ее дальнейшее развитие. Связь этноса с ландшафтом, как правило, связь двусторонняя. Этнос использует ландшафт, прежде всего, в хозяйственных целях, все больше изменяя формы хозяйства в соответствии с его особенностями. Затем он активно преобразует его в соответствии с выработанными формами хозяйства. Наконец, этнос, в свою очередь, изменяется сам под влиянием ландшафта, вырабатывая новые стереотипы поведения. Короче говоря, этнос использует ландшафт, изменяет его и под его воздействием изменяется сам. Именно этот одновременный процесс и происходил на Северо-Западном Кавказе в конце XVIII — первой половине XIX в.
Начнем с того, что характер местности и климат во многом соответствовали выработанной запорожцами хозяйственной системе. В их бывшей этносфере были степь и река (Днепр) и в новой местности — степь и река (Кубань). Разве что климат на новом месте был более теплым, более средиземноморским, т.е. лето более жаркое и зима более теплая. Но все это было вполне приемлемо для сохранения прежних форм хозяйства и черт материальной культуры в Черномории.
Примером переноса запорожских черт материальной культуры в Черноморию и их быстрой адаптации в новых, но близких к старым, условиях был материал, из которого строились курени и которым отапливались их хаты. Поскольку в безлесной степи дерева не было, то двумя главными материалами стали, как и в Запорожье, саман и кизяк, основой которых были два компонента: солома и навоз. Саман представлял из себя «крупный сырцовый кирпич из глины, смешанной с мелкой соломой и некоторым количеством навоза», и являлся прекрасным огнеупорным и нетеплопроводным материалом [3, с. 55]. Кизяк представлял из себя утоптанную смесь из соломы и непрелого навоза, порезанную в кубики [13, с. 61]. В Кубанской степи саман был незаменим для построек, а кизяк для топлива.
Однако, несмотря на природные условия, более или менее похожие на прежние, первое столкновение с новым ландшафтом и климатом было удручающим. В первый же год переселения погибло почти 15% казаков, а эпизоотия погубила половину скота [9, с. 10; 3, с. 285]. Это был сильнейший удар по первым переселенцам, учитывая тот факт, что черноморцев было и так немного, а скот составлял их главное богатство. Да и в последующие годы адаптация к новой местности и климату происходила непросто.
Особое место среди местных болезней занимала малярия. Именно с ней сталкиваются черноморцы после переселения на Кубань и «в народных медицинских знаниях кубанских казаков ее лечению и предупреждению отводится особое место». Вплоть до XX в. эта болезнь уносила тысячи людей, вымирали целыми семьями. Распространению малярии способствовал ряд факторов: теплый климат, множество лиманов, болот и малярийных низин. Два раза в год, весной и осенью, она свирепствовала на Кубани. Именно поэтому два раза в год закубанские адыги сжигали камыш и другие растения, являвшиеся рассадником малярии [14, с. ЮЗ]. В одном из источников 1818г. упоминаются Кавказские горы и долина между ними и Кубанью, которые «в вечера весенние и осенние представляют великолепную иллюминацию от огней, раскладываемых черкесами для сжигания камыша и вредных растений» [4, с. 70]. Другого радикального способа борьбы с малярией не было. От малярии (по-казачьи «корчий», а по-адыгски «тхегхау») страдали первые переселенцы на Кубань, и только их потомки более или менее акклиматизировались и стали меньше подвержены этой болезни [14, с. ЮЗ].
Чем дальше от Кубани, тем климат был здоровее; поэтому черноморцы старались уйти поглубже в степь, тем более что в степи были прекрасные условия для экстенсивного скотоводства и коневодства, которые остались основной отраслью хозяйства черноморцев. У линейцев скотоводство тоже было развито, но содержание скота в связи с частыми горскими набегами имело свои особенности. Скот в линейных станицах большую часть времени содержался в станицах и выпускался на пастбище только днем и с большими предосторожностями [7,с.221].
Тем не менее, хуторское хозяйство, связанное с экстенсивным скотоводством у линейцев, тоже стало доминирующим. Объясняется это особенностями ландшафта Средней и Верхней Кубани, где не было таких рыболовных мест, как в Черномории, и соляных озер, которые могли бы стать источником дохода и обме¬на [15, с. 699 - 700].
Скотоводство оставалось ведущей отраслью хозяйства всю первую половину XIX в. С развитием экстенсивного скотоводства связано было развитие хуторского хозяйства и, как следствие, — медленное развитие городов. Черноморцы разводили частично скот черноморской породы, пришедшей с ними еще из Забужья, а частично адыгской, который был хорошо приспособлен к местным условиям. Особенно хорошо была приспособлена к ландшафту и климату Северо-Западного Кавказа черноморская порода лошадей, полученная от скрещивания адыгской лошади с лошадьми, приведенными казаками из Запорожья. Именно она получила большую известность на русских и иностранных рынках. Во время франко-прусской войны 1870 г. почти вся немецкая артиллерия обслуживалась лошадьми черноморской породы [10, с. 11, 105 — 106]. Коневодство стало, как и у соседних адыгов, одной из процветающих отраслей хозяйства в Черномории. Лошади поставлялись полкам русской регулярной артиллерии и даже различным горским народам [7, с. 275]. По своим качествам черноморская лошадь могла соперничать с закубанскими породами лошадей, в частности, со знаменитой кабардинской породой, распространенной в адыгской этносфере и известной на всем Северном Кавказе. В Екатеринодаре часто устраивались скачки, собиравшие всегда большое число казаков и адыгов. Источник донес до нас атмосферу этого красочного праздника, близкого сердцу и тех и других, являвшихся прекрасными наездниками.
«26 апреля (1862 г. — В. Г.) Фомино воскресенье. В этот день возле леса Круглик (с южной стороны) состоялись скачки, на которых присутствовало более 10 тысяч человек: жители Екатеринодара, ближних станиц, закубанские горцы. Первый приз — 150 рублей серебром — достался лошади закубанской породы, принадлежавшей прапорщику Султан Салат-Гирею, она проскакала шесть верст за десять с половиной минут. Второй пришла лошадь, также закубанской породы, нахичеванского армянина Кузнецова.
Кроме главной скачки, проводились состязания еще трех партий лошадей: две от строевых служебных частей войска, а одна от горских народов. Призы остались за лошадьми местной породы из черноморских табунов.
Эти скачки были устроены по инициативе наказного атамана графа Ф. Н. Сумарокова-Эльстона, озабоченного «поощрением коннозаводства и развитием наездничества в войске». Он же ассигновал собственные средства на призы и в первых скачках» [4, с. 128].
Высокий уровень адыгского коневодства и наезднические навыки оказали сильнейшее влияние на изменение казачьих стереотипов поведения. Из вышеприведенного отрывка ясно, что казаки-черноморцы, пришедшие на Кубань, прежде всего моряками и пешими войсками, под влиянием среды и адыгского этноса постепенно превратились прежде всего в воинов конных, всадников, таких, какими изначально были адыги.
От адыгов казаки заимствовали все то, что было связано с наездничеством: предметы кавалерийского снаряжения, конской упряжи, адыгского костюма (черкесски, бурки, папахи, ноговицы) [10, с. II]. Как линейцы, так и черноморцы старались приобрести изготовленные адыгскими мастерами седла, знаменитые долговечностью и легкостью [7, с. 275].
Преимущественное развитие коневодства и скотоводства у черноморцев привело к тому, что земледелие играло второстепенную роль. Хлеб выращивался только для собственных нужд. Иногда его не хватало, и тогда он либо закупался на Дону или в Екатеринославской губернии, либо обменивался на соль у адыгов [15, с. 561; 6, с. 42 — 43]. Соль была главным продуктом обмена между черноморцами и горцами. Дело в том, что до прихода черноморцев на Кубань адыги получали соль в обмен на разные товары от татар, на территории которых в Восточном Приазовье находились соляные озера. Это были типично симбиозные отношения Степь — Горы. Расселение черноморцев и кордонная линия по реке Кубани перекрыли доступ к соляным озерам. Без соли питание адыгов было немыслимым, оставалось одно — торговать с черноморцами в обмен на соль.
Поэтому с первых же дней пребывания черноморцев на Северо-Западном Кавказе у них с адыгами сложились те же симбиозные отношения, что и у адыгов с татарами и ногайцами. По сути казацко-адыгские отношения продолжали вековые симбиозные контакты горцы — степняки, обусловленные особенностями рельефа Северо-Западного Кавказа. А поскольку казаки были степным этносом, то они самым естественным образом и вписались в эту систему симбиозных отношений.
Но казаки не только адаптировались в новом ландшафте, по¬степенно меняя свои стереотипы поведения. Они активно изменяли ландшафт, приспосабливая его к своим хозяйственным нуждам, к своему быту. Совершенно новым подходом к степному ландшафту, в отличие от всех предыдущих этносов, осваивавших до черноморцев степное Прикубанье, было распахивание земли и постепенное возрастание удельного веса земледелия в черноморском хозяйстве. Связано это было с плодородием кубанских почв (чернозем) и прежде всего с изменением традиций бывших запорожцев. На Кубани казаки, некогда жившие походами и экстенсивным скотоводством, постепенно интегрируясь в систему Российской империи, превращались в оседлое казачество, наподобие донского, и все больше и больше привязывались к земле, развивая и совершенствуя земледельческие навыки. Переход к земледельческим навыкам проходил в остром конфликте со старыми хозяйственными традициями. Казачья старшина дружно сопротивлялась размежеванию земельных угодий, предпринятому, например, по инициативе атамана Рашпиля. Под ее сопротивлением скрывалось не только стремление сохранить свои доходы от скотоводства и коневодства, но и желание сохранить исконно казачьи методы хозяйства. Здесь срабатывало чисто казачье отношение к Степи (как к символу свободы) и пастушеству в противопоставлении земледелию как уделу русского крепостного крестьянина, прикрепленного к земле и вынужденного пахать ее. Но все же в 40 годы XIX в. было проведено такое размежевание, которое открыло путь развитию земледелия в Черномории [1, с. 319 — 320].
Черноморцы (и в меньшей степени линейцы) были первым этносом Северо-Западного Кавказа степной зоны, который постепенно превратил ее из бескрайних кочевых просторов в огромное распаханное пространство. Конечно, этот процесс был медленным даже в рамках этнической истории. Он растянулся почти на 100 лет и полностью преобразовал ландшафт Северо-Западного Кавказа.
Модифицировалась среда, модифицировался казачий этнос. Показательным и убедительным примером изменения этноса под влиянием ряда новых условий существования явилось появление пластунов. Эта оригинальная и колоритная часть будущего Кубанского казачьего войска была порождением казацко-горских контактов в пограничном прикубанском ландшафте в ходе Кавказской войны.
Выше говорилось о том, что под влиянием новых условий большая часть бывших запорожцев и ставших казаками переселенцев постепенно превращалась в конное казачье войско, которое в мирных условиях трансформировалось в скотоводов и землепашцев. Но какая-то часть черноморцев осталась пешими воинами, предпочитавшими вести «охотничье-добытнический образ жизни в пограничной полосе» [10, с. 90]. В Черномории под словом «пластун» понимали прежде всего своеобразного пешего воина, который в свободное время занимался и охотой. Это были «одновременно и разведчики, и мастера засады, и снайперы» [8, с. 89]. Само слово «пластун» пришло из Запорожья и означало «охотника на зверя». Оно, возможно, происходит от выражения «прижиматься пластом к земле». От Пластуновского куреня пошло название современной станицы Пластуновской [8, с.89; 16, с.91]. На появление на Кубани пластунов неоспоримо влияние ландшафта. Исчез моряк-черноморец, абсолютно ненужный в кордонной службе на реке Кубани, зато появился пластун (черноморец и линеец), абсолютно необходимый в контактно зоне двух ландшафтных систем: степи и кавказских предгорий, двух этнических систем: казачьей и адыгской. Добавим, в условиях Кавказской войны.
Пластуны — это наиболее характерный пример адаптации к местности и к окружавшим условиям. Именно поэтому у пластунов выработался ряд качеств, абсолютно необходимых для их существования. Первым таким качеством было знание местности. Разведка, нападение или быстрое отступление без знания ее характера был бы просто невозможно. Одним из основных качеств пластунов был также умение метко стрелять, выработанное как постоянными стычками с горцами, так и постоянной охотой за дикими зверями [1 с.127-128].
Адыгская одежда, идеально приспособленная к условиям Западного Кавказа, стала одеждой пластунов. Это были прежде всего черкеска, вся в заплатах от постоянного передвижения «по теснинам и трущобам», и вытертая папаха, которые дополнялись чевяками (обувью — В. Г.), из кожи дикого кабана щетиною наружу» [1 с. 125]. Вот каким описывает черноморского пластуна его современник-казак: «Терпение и отвага при поисках, стойкость и неустрашимость в случае встречи с врагом, изворотливость и хитрость при необходимости обмануть противника, прекрасное знание местности и умение при этом пользоваться ее выгодами, меткий и рассчитанный выстрел, привычка щадить врага при случае и держать в то же время его в почтительном отдалении от себя -— все это налагало особый, весьма своеобразный отпечаток на деятельность и поступки пластуна, делало его в глазах черкеса особенно назойливым и опасным противником» [Цит. по 1, с. 126].
У линейцев тоже выработался тип пластуна, имевший свою от¬личительную особенность. Пластун-линеец был не пешим, а конным. Помимо всех вышеописанных качеств он обязан был быть превосходным наездником, так как разведку осуществлял всегда на лошади, что значительно усложняло задачу [1, с.194]. Вот характеристика пластуна-линейца, которая несколько отличается от вышеприведенной характеристики пластуна-черноморца: «Безумная отвага, железные нервы, удивительная находчивость, быстрая, кровавая расправа с противником, собственное самопожертвование спорят и соперничают в действиях линейного пластуна. Пластун был беспощадным, жестоким воином, именем которого горцы пугали своих детей, но вместе с тем каждый шаг своей разрушительной деятельности он совершал с риском собственной жизни» [1, с. 207].
Постепенно пластуны стали частью Черноморского, Линейного, позже Кубанского казачьего войска. В 1832 г. были образованы 2 пластунские команды, а в 1842 г. «пластуны были признаны особым родом войск». В 1853 — 1856 гг. в годы Крымской войны два пластунских батальона Черномории принимали участие в обороне Севастополя [16, с.91]. Здесь они успешно применяли выработанные на Кубани боевые приемы: меткую и рассчитанную стрельбу, а также выработанную в сражениях с адыгами борьбу с кавалерией, а именно: встреча кавалерийской атаки врассыпную при точной стрельбе с колена [1, с. 146 — 147]. После Крымской войны пластунские команды превратились в батальоны в составе Кубанского казачьего войска. Их число в годы войны утраивалось и доходило до 18 [13, с. 275].
Помимо фактора заселения Северо-Западного Кавказа и влияния среды, ландшафта на этногенез кубанского казачества, действовали еще два мощных фактора, как-то: постоянное соседство двух этносфер — адыгской и российской. Адыгская этническая система была полна сил и энергии, а российская находилась в стадии активной экспансии. Понятно, что и та, и другая оказывали мощное воздействие на переселившийся казачий этнос, находившийся в стадии этногенеза. Разница была в том, что адыгский этнос был ближе, и его влияние на этногенез казачества было решающим.
Торговые черноморско-адыгские связи потребовали установления меновых дворов, находившихся в ведении Черноморского войска. Возникли меновые дворы и на Старой линии. К 1826 году на правом берегу Кубани в пределах Черномории было шесть таких дворов: Редутский, Малолагерный, Екатеринодарский, Великолагерный, Новоекатерининский и Славянский. Кроме них существовали еще два меновых двора на Бугазе: войсковой и казенный (т.е. черноморский и русский — В. Г.) и при них карантинная таможня [10, с. 156]. Открылись меновые дворы и на Старой линии (Баталпашинский и др.).
Особенности торговли на Северо-Западном Кавказе того периода достаточно подробно освещены в ряде исторических работ Щербины, Фелицина, Покровского и др. Поэтому добавим только некоторые подробности, проливающие свет на казацко-адыгские контакты, которые способствовали изменению соответственно их этнических стереотипов поведения. Кроме меновых дворов на Северо-Западном Кавказе насчитывалось все больше ярмарок и базаров. Все вместе они способствовали все более интенсивным казацко-адыгским отношениям симбиозного характера. Это значит, что в торговых и прочих контактах сознательно или подсознательно перенимались какие-то черты этнического стереотипа поведения в быту, в хозяйстве, в одежде. Насильственное навязывание своих стереотипов поведения было исключено. Взаимное неприятие другого образа жизни ограничивалось бытовым этноцентризмом, не принимавшим своих крайних форм. Даже в разгар Кавказской войны эти симбиозные отношения не прерывались.
В 40-е гг. началось заселение линейцами междуречья Кубани и Лабы. Была основана Новая Лабинская линия. Шла активная русская экспансия уже в адыгскую этносферу, и казаки принудительно переселялись в нее, принимая на себя всю силу сопротивления адыгского этноса, выселяемого из своей этносферы. В 1841 г. между частями генерал-майора Засса и 10-тысячным отрядом шапсугов, абадзехов и убыхов недалеко от впадения реки Фарс в реку Лабу состоялось шестичасовое сражение, закончившееся поражением адыгов [7, с. 605].
Тем не менее, симбиозные казацко-адыгские отношения сохранялись. Вот что писала об адыго-казацких отношениях в те же 40-е гг. газета «Кавказ»: «Торговое движение закубанских караванов продолжалось целую неделю (с 25 сентября до 2 октября). Видеть это решительное сближение, без малейшей тени неприязни, или, точнее — смешение двух народонаселений, между которыми проходит порог вооруженной линии, видеть огромный, многолюдный черкесский караван, следующий по глухой степной тропе за одним казаком, беззаботно отбросившим от плеча свою пику, — зрелище истинно утешительное и много предзнаменующее в будущем.
Закубанские посетители ярмарки были преимущественно из отдаленных от Кубани бжедугских и темиргоевских аулов, а также из общества абадзехского и шапсугского племен.
Несправедливо было бы напоследок умолчать, что в минувшую ярмарку как в военном отношении не возникло со стороны черкес ни одного покушения против общественной безопасности, так и в отношении полицейском или нравственном. А потому, если бы могли уже однажды сделать вывод, что сближение и знакомство посредством торговли легко возможно даже при преградах, полагаемых самою природою, то теперь представляем себе основательное право присовокупить к нему замечание, что выгоды свободной торговли с горцами, споспешествуя усовершенствованию и улучшению материального быта народов, вместе совершенствуют и облагораживают их нравы» [Цит. по 4, с. 101 — 102].
Как видно из приведенной цитаты, даже абадзехи и шапсуги, еще недавно яростно сражавшиеся против частей генерала Засса, мирно торговали с черноморцами. Экспансия Российской империи на Северо-Западный Кавказ была сторонним делом для казаков и адыгов. Те и другие вынуждены были (подчеркнуто мной — В. Г.) принимать в ней участие, они были вовлечены в процесс экспансии, одни на стороне России, верные присяге, другие, сопротивляясь ей и защищая свою родину. И те и другие хорошо сознавали это.
Тесные межэтнические контакты способствовали взаимному заимствованию методов ведения хозяйства, приспособленных к условиям Северо-Западного Кавказа. Как известно, у адыгов издавна было развито садоводство, поэтому первые садовые саженцы яблонь, груш, черешни и т.д. казаки получали от них. Черномория постепенно покрылась садами, а ее столица — Екатеринодар быстро превратилась в город-сад. Вот отрывок из письма 1830 г.: «При каждом доме и домике есть пространный, огороженный досками двор, и в каждом дворе непременно садик. Весною обширный Екатеринодар стоит в саду, что очень веселит въезжающего сюда в первый раз» [4, с. 82]. Горцы снабжали казаков также местными сортами сельскохозяйственных кулътур, «которые отличались хорошей всхожестью, устойчивостью к засухе и скороспелостью» [17, с. 55]. Спрос казаков на адыгскую пшеницу способствовал расширению ее посевов. Адыги обращались к войсковому правительству с просьбой пользоваться землей на правом берегу Кубани и получали ее (правда, с оговорками) [18, с. 22]. Черкесы, абазины, карачаевцы и оседлые ногайцы заимствовали у своих соседей более совершенные орудия труда, к примеру, заводскую косу «литовку», которая вытеснила «горскую обоюдоострую косу» [17, с. 55].
Этот процесс был напрямую связан с мощной экономической экспансией России на Северо-Западный Кавказ, вытеснявшей постепенно османские товары. В хозяйствах горцев широко распространилась серая порода украинского скота. Он хорошо прижился на Северном Кавказе и был довольно продуктивным [17, с. 55]. С первой половины XIX в. усилился поток фабричных изделий из России в горскую этносферу, в связи с чем начал меняться интерьер горских жилищ. Шкафы, сундуки, котлы, посуда и т.д. занимали все более прочное место в горском быту [7, с. 279].
Неудивительно, что при таком развитии событий межэтнические контакты усиливались, приводя как к взаимозависимости, так и взаимовлиянию, что является главной характеристикой симбиозных отношений. Этносы сосуществовали в одном регионе Северо-Западного Кавказа, не сливались, и каждый занимал свою экологическую нишу. Симбиозно-дружественные отношения проявляли себя повсеместно в самых различных формах. Адыги использовали самые различные поводы, чтобы войти в контакт с казаками. Это был естественный процесс, обусловленный взаимным расположением этносов и их этнической эволюцией. Иногда представители адыгов как, например, в 1859г., бжедугов, адамиевцев и хатукаевцев приезжали в Екатеринодар, чтобы выразить благодарность за принятие населения их аулов в подданство России [4, с. 119]. Иногда просто приезжали в гости: «В Екатеринодар приезжали с закубанской стороны черкесы, доброе согласие и приверженность имевшие. Гостей угощали булками, водкой, мясом и пшенной кашей за войсковой счет».
Казаки сами нередко приглашали адыгов, особенно во время праздников. Так, в 1844 году черноморцы торжественно отметили 50-летие переселения на Кубань. На праздник были приглашены как «мирные», так и «немирные» адыги, жившие недалеко от Кубани. За накрытыми длинными столами они сидели вместе с казаками. На следующий день праздник продолжался. По описанию И. Д. Попко, он завершился грандиозной церемонией, «грохотом из шестнадцати орудий и народным гимном, исполненным войсковой музыкой. При этом энтузиазм казаков сообщился и черкесским дружинам. Хамышейцы, стоявшие до той минуты внимательными зрителями на левом берегу Кубани, у аула Бжегокай, подняли гик и пальбу, потом бросились на лошадях в реку и полуизмокшие присоединились к ликующему собранию» [Цит. по 4, с. 93 — 94].
Когда в 1822 г. на Кубани после нашествия саранчи начался голод, и в Черноморию, спасаясь от него, бежали горцы, особенно женщины с детьми, то войсковое правительство, несмотря на то что и Черномория была затронута бедствием, принимала и размещала их на своей территории [4, с. 78]. В 30-е гг. XIX в. современники отмечали, что «Екатеринодар с давнего времени безопасен от набегов горцев» [4, с. 83] — и это несмотря на перманентную Кавказскую войну.
Смешанные браки были явлением довольно обычным. Казачьи и русские пленники иногда женились на черкешенках, казаки брали в жены женщин-горянок [19, с. 464 — 465]. Щербина свидетельствует: «Есть также указания, что черкесы и черноморцы хотели родниться: черкешенки не прочь бъши выходить за русских, а казачьи старшины мечтали о женитьбе на черкесских княжнах» [15, с. 611].
Конечно, экзогамные запреты действовали среди казаков, но они скорее распространялись не на горцев, а на иногородних (горцы иногородними не считались). К бракам с адыгами казаки относились более терпимо, нежели к бракам с иногородними.
Симбиоз всегда носит диалектический характер. Вышеописанные примеры дружественных и даже родственных отношений прекрасно уживались с набегами, воровством, угоном людей и скота на свою территорию и считались явлением обычным и нормальным. В более широком плане заметим, что восприятие враждебности того или иного рода и даже войн как нормального явления, как неизбежного зла были составной частью мировоззрения людей того времени безотносительно к этнической психологии и стереотипам поведения. Французский языковед Э. Бенвенист, изучая соотношение слов «война» и «мир», пришел к выводу, что в прошлом это соотношение было иным, чем в наше время. Состояние войны считалось обычным состоянием, а не чем-то неестественным и антигуманным [20, с. 414]. На Кавказе в то время война тоже считалась делом обычным и неизбежным. Другое дело, что у адыгов набеги были составной частью наездничества, неразрывно связанного с этническим стереотипом поведения, всем полностью военизированным бытом адыгов.
Для адыгской знати, как и для средневековых европейских рыцарей, походы и войны были основным занятием. Не менее шести месяцев в году она устраивала стан в лесу, в горах, откуда совершала набеги. Причем, чем шире была их география, «тем болыней славой они пользовались». А это был не только Северо-Западный Кавказ, но и Астрахань, Волга, Дон, Херсонес, Крым, Днепр и даже Дунай» [21, с. 214-215]. Естественно, что Российская империя, включившая названные земли в свой состав и вплотную приблизившаяся к адыгской этносфере, испытала на себе эту черту адыгского стереотипа поведения. А поскольку казачество было расселено вдоль новой русской границы по Кубани, то именно оно и было более всего затронуто этим явлением. Но если империя была к нему абсолютно нетерпима, то для казаков это было, в определенных рамках, конечно, нормально. Казачество также, особенно до вхождения в империю, культивировало дальние походы и набеги как проявление удали и храбрости.
После переселения черноморцев на Кубань эта традиционно запорожская черта стала постепенно угасать. Во-первых, на новом месте было не до походов. Надо было обживать новую этносферу. Во-вторых, нахождение в составе империи обязывало казаков охранять ее границы от набегов горцев. Ту же черту, которая у них самих только-только исчезла, теперь казаки называли воровством. Это изменение в казачьей этнопсихологии и дало основание Щербине утверждать, что адыги «были ворами по природе, и ловкое воровство считалось своего рода удалью» [15, с. 618]. Тем не менее, остатки былой казачьей традиции позволяли черноморцам более или менее терпимо относиться к актам воровства с адыгской стороны. Иногда они отвечали тем же, и симбиозное равновесие сохранялось. Проявляемые в таких случаях удаль и ловкость взаимно оценивались достаточно высоко.
Казацко-адыгские симбиозные отношения дружбы-вражды затронули не только припограничные курени и станицы и адыгские субэтносы, но и удаленные вглубь этнической территории районы. Даже убыхи, проживавшие на черноморском побережье, в районе современных городов Сочи и Адлер и в ущельях, уходивших вглубь Кавказа, находились в определенных контактах с казаками. Причем, их субэтносфера была отделена от казачьей в первой половине XIX в. землями абадзехов, мамхеговцев, махошевцев, егерухаевцев и др. Более того, убыхи были прикрыты цепью Главного Кавказского хребта. Тем не менее, убыхо-казачьи связи и контакты были настолько постоянны, что нашли даже отражение в убыхских легендах. Некоторые из них были изданы Г. Дюмезилем [См. 22, с. 5 — 16; 29 — 39]. Прежде всего, для нас интересно постоянное упоминание походов в казачьи земли, находящиеся «в одном-двух днях ходьбы». Состояние военной конфронтации с казаками описывается как постоянное и привычное. Тем не менее, убыхи иногда приходят к казакам как гости, а казаки состоят с убыхами в переписке и даже загадывают в этих письмах загадки. К примеру, угадать верх и низ посоха, или угадать, какая из трех верблюдиц мать, какая дочь и какая внучка. В случае неправильного ответа — угроза пойти войной на убыхов. Есть в них и отражение смешанных браков. Так один из убыхских героев, «сын пахаря», в награду за свои подвиги получает в жены дочь князя убыхов и похищенную у казаков «дочь князя казаков».
Легенды и сказки убыхов отразили многолетние контакты с казачеством, которые носили симбиозный характер. Причем, в них упоминаются именно казаки, а не русские, с которыми были отношения совершенно другого характера. Казаки воспринимались как соседи, а русские — как завоеватели, с которыми можно было только воевать. Подобные симбиозные отношения казаки — горцы сложились на всем протяжении контактной зоны на Северном Кавказе между двумя суперэтносами — Степью и Кавказом, от Черного моря до Каспийского, вдоль течения двух главных рек Кубани и Терека. Черноморцы, линейцы, гребенцы и терцы были типичными этносами этой контактной зоны, и процессы межэтнических взаимоотношений, взаимно влиявшие на казаков и горцев, повсюду были идентичны. Это подметил в своих кавказских произведениях еще Лев Толстой. Описывая, например, гребенцов, он говорил о том, что, живя долго рядом с чеченцами, казаки «перероднились с ними» и «усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев» [23, с. 16]. То же самое произошло с черноморцами и линейцами. После прихода на Кубань они впитали в себя кавказские черты. Казаки старались подражать горцам во всем: «Щегольство в одежде состоит в подражании черкесу. Лучшее оружие добывается от горца, лучшие лошади покупаются и крадутся у них же» [23, с. 17].
Льву Толстому вторит кубанский историк Попко: «черкесская одежда и сбруя, черкесское оружие, черкесский конь составляют предмет военного щегольства для урядника и офицера. Вообще все черкесское пользуется уважением и предпочтением между казаками» [Цит. по 8, с. 88]. Стать настоящим джигитом — это был идеал и высшая похвала для казака. Поэтому, несмотря на Кавказскую войну, казаки и горцы сохраняли по отношению друг к другу подсознательное ощущение уважения и даже симпатии. Казаки не относили горцев к иногородним, то есть к пришедшим, чужим, а считали их «своими» соседями-соперниками.
Одежда, как известно, играет не только утилитарную роль, но, прежде всего, подчеркивает этническую принадлежность, связанную с определенным стереотипом поведения. В нашем случае это было поведение горца-джигита, адыга, подражать которому стремились многие казаки. Ярким и характерным примером быстрой в рамках этнической истории эволюции одежды в соответствии с подражанием горцам и изменением поведенческого стереотипа является эволюция одежды запорожцев, позже черноморцев и, наконец, кубанских казаков. Они за 2-3 поколения сменили свою живописную запорожскую одежду (вспомним картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану») на не менее живописную черкеску и кубанку. В эволюции одежды отразился процесс этногенеза кубанского казачества.
Одежда адыгов была распространена по всему Северному Кавказу и даже в Закавказье. В меньшей степени это распространение касалось адыгской женской одежды [24, с. 139]. Немудрено, что пришедшие на Кубань казаки тоже попали под влияние этой ставшей привычной на Кавказе одежды. Прежде всего, это касается мужского костюма, который был идеально приспособлен к кавказскому рельефу и к кавказскому суперэтническому стереотипу поведения: «Одежда черкесского воина, состоявшая из черкески, бараньей шапки с галунами, бешмета, ноговиц, сафьяновых чувяк и бурки, основной особенностью имела то, что она чрезвычайно тщательно пригонялась по фигуре, была удобна, не сковывала движений и была абсолютно функциональна в этой геополитической нише» [21, с. 164]. Ее утилитарная функция была безупречна, что и способствовало ее повсеместному распространению на Кавказе.
Адыгская одежда вырабатывалась как под влиянием местных условий и климата, так и под влиянием контактов со степными народами, когда-то прошедшими по Северо-Западному Кавказу. Часть одежды, например, башлык, бешмет, носит тюркское название. Некоторые исследователи находят сходство адыгской одежды с одеждой скифов и казаков. Так, Г. В. Губарев усматривает первоначальный фасон башлыка, покрова на голову, в изображениях скифских ваз, а черкески — в скифских кафтанах и в казачьих чекменях [25, с.58;3,с.274].
В результате всех этих влияний, и местных условий и климата, выработался черкесский мужской костюм, который стал типичной кавказской одеждой. Поселенцы на Северо-Западном Кавказе, естественно, приносили с собой свой этнический тип одежды, которая отличалась разнообразием, обусловленным разной этнической принадлежностью. Всего можно насчитать 4 основных типа одежды, начавших свою эволюцию после переселения. К исходному типу отнесем, прежде всего, запорожскую одежду переселенцев из-за Буга. Переселившиеся на Северо-Западный Кавказ черноморцы первое время оставались в своей традиционной одежде: «широчайшие синие шаровары, червонного цвета жупан с цветным полукафтаньем, яркий шелковый кушак. На ногах казака красовались желтые сафьяновые сапоги с высокими каблуками (сафьянцы), а голову увенчивала маленькая шапка с кисточкой» [9, с. 14]. Но эволюция одежды была неизбежной вследствие новых условий, климата и контактов с горцами. То, что было хорошо для Запорожья, оказалось не совсем пригодно или совсем не пригодно на Кубани. Началось постепенное заимствование того типа одежды, который был выработан Западным Кавказом в течение если не тысячелетий, то веков. Какие-то элементы казачьей одежды стали заменяться кавказскими.
В этот процесс пыталась вмешаться Россия с целью унификации военной формы. Поскольку черноморцы рассматривались из Санкт-Петербурга как «служилое сословие», то ему была положена такая же форма, как и всем. Была сделана попытка установить специальную казачью форму наподобие той, которая была установлена для донцов указом от 18 августа 1801 г. [3, с. 232 — 233]. Она была введена в Черноморском казачьем войске в 1814 г. Новая форма ничего не оставила от былой запорожской живописности, пытаясь приблизить казаков к общевойсковому российскому стандарту: «куртка синего сукна с откидными рукавами, узкие шаровары, носимые навыпуск, обыкновенные сапоги, высокие барашковые кивера» [9, с. 14].
В Государственном архиве Краснодарского края сохранился любопытный документ, оставшийся свидетелем попытки введения этой формы обмундирования: «1814 г. 27 мая. Губернатор Новороссии Дюк де Ришелье обратился к войсковому атаману Ф. Бурсаку с предложением устроить суконную фабрику в связи с введением с 1815г. форменных мундиров для Черноморского войска. Ришелье указывал, что обмундирование полков покупным сукном обойдется для войсковой казны слишком дорого, неимущие казаки не смогут приобрести мундиры за свой счет, в то же время овечья шерсть в Черномории продается за бесценок. Войсковая суконная фабрика могла бы производить на первый раз хотя бы сукно цветов темно-зеленое и синее, необходимое для единообразного обмундирования полков» [4, с. 63].
Первая форменная одежда, а также вооружение и снаряжение для казаков и офицеров Черноморского войска были утверждены 11 февраля 1816г. [7, с. 602]. Какое-то время черноморцы вынуждены были носить навязанную им сверху униформу, но она показала свою полную непригодность на Кубани. Этническая история, естественный процесс адаптации казачества на Северо-Западном Кавказе оказались сильнее установленной свыше формы. Через 24 года, в 1840 г. были утверждены новые образцы одежды и оружия [7, с. 605], которые были уже значительно ближе к кавказским.
На гербе города Екатеринодара, утвержденном императором Николаем I в 1849г., щит с казачьими и имперскими символами с двух сторон «поддерживают два черноморских казака: с правой стороны — одетый в прежнюю форму, а с левой стороны — в настоящей (т.е. после 1840 г.) форме» [4, с. 107-108]. «Настоящая» форма —-это уже черкеска и папаха (барашковая шапка с суконным верхом). Папаха заимствована у горцев в чистом виде и еще не превратилась в известную позже «кубанку».
Об этом эволюционном моменте казачьей одежды можно получить ясное представление по двум любопытным экспонатам из парижского Музея Армии. В стенде, посвященном Крымской войне, находятся две небольших бронзовых статуэтки. Одна представляет «казака Императорского конвоя» (1850—1860 гг), вторая «черноморского казака» (1850—1860 гг.) [26], одетого в кавказскую черкеску с газырями, кинжалом у пояса. В то же время «кубанки» на нем нет, а есть папаха; и на черкеске — погоны российской армии. Таким образом, в 50—60 гг. XIX в. костюм кубанского казака еще не сложился окончательно. Последняя существенная трансформация формы кубанского казака произошла уже в 60-70 гг. XIX в.: кавказская папаха превратилась в «кубанку». На пашковских портретах кубанских казаков, написанных Репиным в 1888 г., казаки уже запечатлены в черкесках и кубанках. Этот костюм дополнялся еще некоторыми существенными деталями кавказской одежды, например, кавказским поясом, украшавшим черкеску, или буркой, которая представляла из себя войлочный плащ-накидку, незаменимую в предгорьях Западного Кавказа. Обувался казак в сапоги или в ноговицы, также заимствованные у горцев.
Таким образом, естественный процесс эволюции одежды оказался сильнее попыток навязать унифицированную форму сверху. Российскому военному руководству, одевшему другие казачьи войска в приближенную к общеармейской форму, пришлось сделать исключение для кубанских и терских казаков. Фактически одежда кавказских горцев с небольшими модификациями была сохранена и утверждена в качестве строевой формы [3, с. 23 З].
Подобную эволюцию претерпели остальные типы одежды, принесенные казаками на Северо-Западный Кавказ. Линейцы Кубанского полка, например, после переселения на Кубань одевались частично как донские казаки, частично как адыги. Кавказский полк носил форму донских казаков. В Хоперском полку одни были одеты в русскую форму. Другие — в калмыцкую одежду, третьи — в адыгскую. Еще до переселения на Кавказ Военная Коллегия определила им обмундирование, схожее с черноморским. Со временем одежда всех линейцев изменилась в том же направлении, что и у черноморцев; были приняты адыгская одежда и вооружение. Какое-то время из оружия держалась еще донская пика, но и она вскоре исчезла [27, с. 36 — 37]. В конце концов, кавказская (адыгская) одежда была утверждена в качестве полковой формы для кавказских (линейных) казаков в 1861 г. [3, с. 224].
Под кавказским влиянием в это же время произошла эволюция казачьего оружия. Черноморцы, прибыв на Кубань, имели следующее вооружение: длинноствольное легкое ружье (рушницу), пистолет, короткое копье (стик) или дротик, длинный нож в кожаных ножнах и кривую турецкую саблю. Эволюция этого оружия началась с упрощения: легкая рушница была заменена тяжелым карабином, короткое копье для конных казаков — длинной пикой (ратищем) [27, с. 35 - 36; 9, с. 14].
Но непосредственно под кавказским влиянием изменилось холодное оружие. Прежде всего, это касается кривой турецкой сабли, которая была удобна в бою в ограниченном пространстве и в абордажном бою (вспомним, что запорожцы в первую очередь были моряками). Но поскольку моряк-черноморец, переселившись на Кубань, превратился постепенно в казака-всадника, то и абордажная сабля превратилась в кавказскую шашку, наиболее эффективную в конном бою. Удар ею наносился «последней третью клинка и достигал наибольшей эффективности (разрубить до седла — это не позднейшая гипербола)». Одним из проявлений казачьего удальства, взятого у лучших кавказских джигитов, было сбривание усов у противника, не задев лица» [28, р. б].
В парижском Музее Армии можно увидеть образец такой кавказской шашки с надписью: «Кавказская шашка, принадлежавшая капитану Розену, адъютанту генерала Меньшикова, позже Горчакова во время осады Севастополя. Розен отдал эту шашку капитану Вансону в лагере Камеш (Кагтесп) после окончания военных действий в апреле 1856 года. Дар генерала Вансона» (перевод наш — В. Г.) [26].
Длинный казачий нож сменился кавказским кинжалом, который был многофункциональным оружием и мог достигать в длину до 80 см [28, с. б]. Образец такого кинжала тоже можно увидеть на стенде Крымской войны в Музее Армии. Рядом с кинжалом и ножнами надпись: «Черкесский кинжал с поля битвы в Крыму (1854 — 1856). Дар госпожи Галан-Лежандр» (перевод наш — В. Г.) [26]. Там же представлено казачье ружье, которое дает представление, каким было к 50-м гг. казачье огнестрельное оружие: «Капсюльное ружье кавказского казака, взятое в Крыму в 1854г.» (перевод наш — В. Г.) [26]. Вооружение линейных казаков совершило ту же эволюцию: от вооружения донских казаков к чисто адыгскому вооружению. Удержалась на какое-то время донская пика, но вскоре отказались и от нее, так как в условиях военных действий в Кавказских предгорьях она была малоэффективна.
Но под кавказским влиянием изменились не только одежда и вооружение. Постепенно горские стереотипы поведения проникали во все стороны казачьей жизни, в быт, поведение, культуру и т.д. Черноморцы принесли с собой на Кубань описанный выше куренной тип поселений, практически не имевший никаких укреплений. Исключением были прикордонные куренные селения вдоль Кубани, защищенные «высокими плетневыми изгородями и пушками для отражения могущих случиться нападений горцев» [27, с. 26]. В связи с обострением обстановки на границе казачьи селения все больше обрастали оборонительными сооружениями. Иногда это был ров с валом и частоколом на нем, но чаще оборонительное сооружение представляло из себя два параллельных плетня, между которыми засыпалась земля. Около 4 обычных ворот круглосуточно дежурил караул [29, с. б]. Картину дополняли сторожевые вышки на противоположных концах селения.
Линейные станицы с самого начала были направлены на отражение горских набегов: «Дома здесь были повернуты к улице глухой стеной без окон, отгораживались укрепленным тыном. Проходы между домами были запутаны, изобиловали тупиками» [7, с. 298]. Как мы видим, они изначально походили на адыгские аулы, описанные выше, а со временем сходство их все больше усиливалось. Влияние адыгского типа поселений было тем сильнее, чем дальше в предгорья продвигались казачьи поселения в ходе Кавказской войны. Именно этот тип оказался наиболее удобным в условиях Западного Кавказа для защиты от постоянных набегов и для вылазок против неприятеля.
Таким образом, адыгский тип поселений, выработанный в ходе контактов со степняками-кочевниками, монголами, татарами и ногайцами, был теперь взят казаками для освоения адыгской этносферы. Вот как, к примеру, вынуждены были хоперцы, принудительно в 1825—1826 гг. переселенные русскими властями в предгорья, приспосабливаться к новой среде и к новому окружению: «Из них 417 душ основали новую станицу на Бекеч-горе в клину между Кабардинцами (аул Бибердей), Абазинцами (аул Кумсколовский) и Карачаевцами (аул Терези). Казаки окружили поселение валом, а каждый двор высокими стенами или плетнями, и от этого времени, с боевыми силами менее одной сотни при одном орудии, четверть века вели непрерывную войну, часто сидели в осадах, гибли от пули, кинжала, шашки и в турецкой неволе. Как и все казаки, служившие на Линии, хоперцы переняли от своих горских соседей многие обычаи, не расставались с оружием кавказского образца, подогнали свои чекмени под крой черкески. Вместе со всем этим, они сохраняли прежний патриархальный быт, казачьи семейные и общественные отношения и привязанность к христианской вере» [25, с. 60]. Таким образом возникла и отстояла свое право на существование казачья станица Бекешевская. У адыгов была взята и тактика защиты такого типа поселениях: на улицах делались завалы, мешавшие проезду всадника.
Одним из обычаев, широко распространившихся среди казаков, был обычай куначества. Куначество распространялось не только на свой этнос, но и на другие этносы. Этот институт имел двойное содержание: социальное, для укрепления социальной стабильности в обществе, и этническое, для установления и поддержания межэтнических контактов на симбиозном уровне. Черноморское, кавказское и терское казачества, жившие в постоянном контакте с горцами, быстро усвоили этот обычай, и многие казаки имели кунаков среди горцев и гордились этим. Куначество было так прочно усвоено казаками, что стало составной частью их стереотипа поведения. Даже в годы Кавказской войны у многих казаков были кунаки среди горцев.
В исключительных случаях у казаков проявлялся чисто адыгский обычай умыкания невесты. Набрасывалась бурка, и невеста похищалась. Такой случай описан в романе В. Лихоносова «Наш маленький Париж» [30, с. 69].
У адыгов с давних времен существовала традиция поединков, которые зачастую решали ход сражений. По прочно укоренившимся нормам, поединок «всегда заканчивался физической или морально-психологической гибелью одного из участников, и победитель поступал с побежденным, как с убитым, снимая с него оружие». Казаки восприняли эту традицию наряду с другими, и в годы Кавказской войны нередко случались схватки-поединки, решавшие исход сражений [21,с.224].
Казаки-черноморцы восприняли еще один адыгский обычай — исполнение танцев и шумных игр с музыкой и пением, громких разговоров у постели раненого. Этот обычай назывался чапш (по-адыгски — капщ). Делалось это с целью удалить смерть от больного, мешая ему засыпать [31, с. 281]. Вот как это происходило у черноморцев в середине XIX в. по описанию И. Д. Попко: во время чапша «раненому не давали спать около трех суток; у его изголовья стучали в бубен и пели боевую песню. Лежал ли он на биваке или в курене, пред его глазами раскладывался огонь, блеск которого облегчал тоску, какая чувствуется от потери крови и избытка телесных страданий. Пуще всего не допускали к нему людей с дурным глазом и с излишней, если угодно, восприимчивостью» [Цит. по 31, с. 271].
Попутно отметим, что по адыгскому обычаю некоторые черно¬морцы для того, чтобы предохранить свой двор от «дурного глаза» вывешивали на заборе конские черепа. А в черноморских станицах самым популярным и распространенным танцем была кавказская лезгинка [8, с. 89].
Под кавказским влиянием менялись некоторые праздники, принесенные на Кубань с Украины, Дона, из России. Наибольшие изменения произошли в таком традиционном празднике как масленица, знаменовавшем собой приход весны. Сохранился лишь обычай приготовления блинов (у линейцев) и галушек (у черноморцев). А вместо традиционной обрядности часто устраивались скачки (джигитовки) [7, с.304]. Постепенно масленица перестала отмечаться шумно и многодневно, и причиной тому — отсутствие снежной зимы, потеря сущностного смысла праздника.
Напротив, некоторые бытовые адыгские традиции постепенно вошли в казачий быт. Так, корм для домашних животных казаки линейных и закубанских станиц хранили в больших плетеных корзинах, изгороди делали плетеные; ульи для пчел тоже были плетеные и обмазанные глиной [11, с. 183].
В целом можно констатировать тот неоспоримый факт, что влияние адыгов, горцев, в более широком смысле — Кавказской цивилизации на казачество было несравненно более мощным, чем казачества на горцев. Подтвердилась еще раз закономерность, прослеживаемая на протяжении столетий. Вошедшие в кавказскую сферу влияния этносы трансформировались, принимая и впитывая кавказские стереотипы поведения. Казачество, расселившееся в контактной зоне вдоль Кавказа, испытало точно так же все обаяние Кавказской цивилизации, как в свое время древние эллины, унесшие с собой в Европу миф о Прометее, как и многие другие этносы, соприкоснувшиеся с ней.
Процесс трансформации степного казачества в казачество кавказское занял практически всю первую половину XIX в. Он в значительной степени повлиял на политику войскового правительства и казачьих атаманов в отношении к соседям-горцам. Если для русских генералов весь Северный Кавказ был всего лишь пограничной окраиной Российской империи, то для казаков и их атаманов это была их этносфера, их родина, которая обязывала их к большей дипломатии и гибкости по отношению к горцам. Во всяком случае, казачье управление стояло, как правило, на позициях улучшения отношений с ними, прекрасно понимая, что ухудшение казацко-горских симбиозных контактов сделает нормальную жизнь для казаков практически невозможной. И если атаманы линейцев вынуждены были зачастую выполнять российские распоряжения, непосредственно подчиняясь военному руководству, то черноморские атаманы, более независимые в этом плане, проводили значительно более осторожную и гибкую политику, направленную на сближение с адыгами.
Одновременно с описанным выше процессом этногенеза кубанского казачества шел интенсивнейший процесс вовлечения казачества в евразийский суперэтнос, объединенный в рамках Российской империи. Суть его заключалась в интеграции казачества, прежде всего, в качестве «служилого сословия» в военную структуру России.
Общей тенденцией всех преобразований, связанных с казачеством Северо-Западного Кавказа, и особенно черноморцами, было: обособить казачество, превратить его в «служилое сословие», вывести из подчинения губернских властей, подчинить его полностью военному министерству и главнокомандующему Кавказской армией. В ходе всех этих преобразований главная цель российской администрации была достигнута. Была создана прорусски настроенная сословная группа черноморской старшины, тесно привязанная к своим привилегиям, и кубанское казачество, служившее интересам российского государства. Этот процесс не нужно путать с естественно-историческим процессом образования Кубанского казачества как этнической системы. Впрочем, эти два процесса переплетались довольно тесно, и не всегда просто их различить.
На наш взгляд, это переплетение и дало основание для тезиса о кубанском казачестве, как о «служилом сословии». Этноцентризм казачьей этнической системы ушел как бы вглубь, а поверхностное бросающееся в глаза служение царю, выпячиваемое официальной российской историографией, дало основание для повторения из книги в книгу тезиса о «служилом казачьем сословии». На уровне этнического самосознания казачество всегда осознавало себя этносом, четко отличало себя от всех других этносов, в том числе и от русского. Ему был присущ главный этнический признак любой этнической системы — противопоставление мы и они. Не случайно, что именно на Северо-Западном Кавказе среди казаков появился термин «иногородние». Казаки четко противопоставляли себя всем другим этносам, селившимся рядом с ними в казачьей этносфере. «Служилым сословием» оно было только в глазах российской, позже советской государственности, все рассматривавшей исключительно с державных позиций. Забегая несколько вперед, скажем, что наилучшим доказательством вышесказанного является историческая практика, а именно события после большевистского переворота 1917г. Российская империя начала распадаться, и загнанный вглубь казачий этноцентризм сейчас же проявил себя в провозглашении независимости и в восстановлении своей этносоциальной структуры. Он сделал то, что сделали в той ситуации другие этнические системы, встроенные в Российскую империю: финская, польская, украинская, грузинская и др.
Что же касается сословия, а точнее сословий, то они сосуществовали внутри казачьей этносоциальной системы как внутри любой другой. Сословное расслоение началось еще у запорожцев. До переселения черноморцев на Кубань у них уже существовал развитой слой старшины. После переселения этот естественный социальный процесс продолжался и углублялся. Российская администрация сделала все возможное, чтобы превратить с помощью привилегий казачью старшину в Черноморское дворянство. Для укрепления этого сословия она жаловала его чинами и жалованьем и сквозь пальцы смотрела на захват ею лучших земель в Черномории. В конце концов, старшина получила все права российского дворянства. Сделаем здесь оговорку: права она получила, но осталась казачьим дворянским сословием, а не стала русским дворянством. Можно получить права, но получить этничность невозможно; этничность либо присуща изначально вследствие принадлежности к этносу, либо приобретается в результате длительного процесса адаптации в течение поколений к новому этносу и новой этносфере.
Кроме казачьей старшины чиновно-служилого дворянства было еще сословие торговых казаков и духовное сословие, все сильнее насыщавшееся «иногородними служителями православной церкви». Но подавляющее большинство населения Кубани составляли казаки — свободные землепашцы [3, с. 109], те, кто были сперва скотоводами, охотниками и рыбаками. В землепашцев они превратились постепенно в ходе освоения новой этносферы и этногенеза кубанского казачества.
Весь казачий этнос, как и соседний адыгский, был пронизан боевыми и военными традициями. Это частично было связано с боевыми традициями запорожского казачества, воспринятыми черноморцами (кубанцами) и условиями новой этносферы, расположенной в беспокойном приграничье. Новый казачий этнос образовался в условиях контактной зоны как двух соперничавших империй, так и межэтнических контактов с военизированной адыгской этнической системой. Сравнение с адыгским этносом не случайно. Адыги тоже служили разным государствам и правительствам. Мамлюки-черкесы правили Египтом. Позже Порта использовала их услуги в своих целях. А в наши дни адыги образуют военную касту в ряде государств Ближнего Востока. Но никому в голову не приходит называть их «служилым сословием». Они остаются адыгами, принадлежащими к адыгской этнической системе в рамках того или иного государства.
Надо заметить, что в России еще в начале XIX в. казаки считались «славянским народом», и только в течение века постепенно термин «служилое сословие» проникает как в официальный язык, так и в учебную, научную и прочую литературу [25, с. 279]. Употребление этого термина явилось отражением объективного процесса втягивания казачьего этноса в этносоциальную структуру Российской империи и субъективного стремления российской администрации поставить себе на службу новый образовавшийся на Северо-Западном Кавказе казачий этнос. Этот процесс отразился и на появлении новых поговорок и символов. Так, на Кубани появилось выражение «на то казак родился, чтобы царю пригодился». А в Запорожском лозунге «За Веру, Отечество и Вольность» вольность была заменена словом «царя» [32, с. 52-53], вследствие чего он принял офицально-державную форму «За Веру, Царя и Отечество».
Черноморское казачество, приобретая кавказские черты стереотипа поведения и упрочивая украинские традиции за счет постоянного притока украинских этникосов, сохраняло еще довольно долго запорожские привычки, особенно в быту. Еще в середине XIX в. некоторые казаки по запорожскому обычаю носили «оселедец» на бритой голове. Такие казаки, следовавшие запорожским привычкам, оказали, к примеру, духовное влияние на будущего известного казачьего историка Ф. А. Щербину, который был сторонником создания независимой казачьей государственности [33]. Потомки запорожцев с трудом привыкали к семейной жизни. Войсковое правительство буквально принуждало их жениться. Среди черноморцев известны были даже случаи продажи жен. Позже свадебная обрядность у них носила отчетливо выраженный украинский характер, в отличие от свадебной обрядности линейцев. В Закубанье (заселяемом как черноморцами, так и линейцами — В. Г.) широко распространились переходные формы [7, с. 299-300].
Запорожские традиции проявляли себя в Черномории то тут, то там, проглядывая из нового образующегося казачьего стереотипа поведения. Вот как, к примеру, описывает одну из таких традиций во время празднования в 1844 г. 50-летия переселения на Кубань историк Попко: «На другой день, 11 мая, хлынули в лагерь, вслед за его ранним пробуждением, толпы народа. Туда же спешили и нарядно одетые черкесы. В восемь часов утра из Екатеринодарской крепости раздались три пушечных выстрела, на которые артиллерия лагеря поспешно ответила. Это был приказ к литургии. Через два часа после того загорелась учащенная пальба из крепости и в лагере. Этот переговор артиллерии через пространство четырех верст возвестил чтение Евангелия в войсковой церкви. Войска вышли на линию и послышалась команда: шапки долой, затем что в войсковой церкви читалось Евангелие.
В Запорожском войске, во время чтения Евангелия в сечевой церкви, в торжественные праздники, производилась перекатная пальба из пушек по валам Сечи. Вот почему слову любви и спасения вторил гром оружия на Кубани.
Церемония завершилась тысячеустым «ура», грохотом шестнадцати орудий и народным гимном, исполненным войсковой музыкой. При этом энтузиазм казаков сообщился и черкесским дружинам. Хамышейцы, стоявшие до той минуты внимательными зрителями на левом берегу Кубани, у аула Бжегокай, подняли гик и пальбу, потом бросились на лошадях в реку и, полуизмокшие, присоединились к ликующему собранию. Потом при звуках музыки знамя возвратилось к атаманской ставке и было водружено в дуло единорога, врытого у ее порога. А в ставке был уже приготовлен обед» [Цит. по 4, р. 94].
Одной из стойких запорожских традиций, не только не исчезнувших, но и получивших дальнейшее развитие на Северо-Западном Кавказе, было пение. Причем здесь запорожская традиция наложилась на украинскую. Пение сопутствовало как запорожцам, так и черноморцам, позже кубанцам, во всех случаях их казачьей жизни. Особенное развитие получило хоровое пение. В 1811 г. вышел указ войсковой канцелярии о создании Войскового музыкального хора на Кубани [7, с. 602]. Как известно, хоровое пение составляло важную часть православной службы. Поэтому тщательно отбирались лучшие голоса в церковные хоры. Большую известность получил хор главного войскового собора в Екатеринодаре.
Украинское влияние чувствовалось в Черномории повсеместно, проявляло себя в быту, обычаях и т. д. Это отмечали современники, оставившие нам свои наблюдения. Вот, к примеру, фрагмент из рукописи смотрителя екатеринбургского училища В. Ф. Золотаренко, посвященной столице Черномории 1840 годов: «Обычаи в Екатеринодаре общие малороссам. В оба сочельника те же кутья и взвар на сене, под образами. На Масленую вместо блинов делают вареники; это любимое блюдо черноморца. В каждую субботу Великого поста около церкви, по приобщении Святого таинства, происходит объедение. Тут нещадно едят и сластены, и маковки, и бублики, и медяники, а сбитень льется рекою. Когда все приобщаются, колокольчик взывает для выслушивания благодарственной молитвы.
На другой день светлого праздника, при обхождении духовенством вокруг собора с хоругвями, офицеры носят знамена всех полков, а урядники — куренные булавы. При этом войсковой казначей выставляет доспехи войска. На столике, особенно сделанном, стоят запорожские литавры, в которые бил довбыш, когда нужно было собрать вольных казаков на пораду; около них стоят блюдо и солонка серебряные, вместе с грамотою в 1792 году императрицей Екатериной II дарованные войску. Тут лежат грамоты. Тут вы увидите многие вещи, перешедшие в войско из коша Запорожского.
Пасха у великороссиян делается из сыру, а здесь она из хлеба, подобный которому называется кулебякою. На пасхе всегда стоит поросенок с красным яйцом в зубах. Под пасхою вы найдете кусков несколько сала, лакомого блюда казака.
В Екатеринодаре существует один весьма похвальный обычай: это хождение за вербой в субботу. Перед началом вечерни все духовенство в облачении, с хоругвями, идет к известному месту, где приготовлены, в два ряда, вербовые ветви. При этом стараются присутствовать все, от атамана и самой почетной дамы до казака и его семейства. Всякий берет по ветке и несет в церковь. В голове крестного хода раздающееся стройное мелодическое пение, а в толпе шумящее столкновение ветвей при захождении солнца представляют вид величественной [картины]» [цит. по 4, с. 98-99].
Примечательно, что если черноморский казачий мужской костюм постепенно превращался в полностью кавказский (адыгский), то женская казачья одежда сохранила типично украинские черты: блузку и юбку; а украшениями были монисты, ленты и т.д. [34, с. 500].
Черноморская казачья культура имела глубокие связи с традициями украинской культуры, и только со второй половины XIX в. начинает формироваться казачья интеллигенция, воспринимающая российскую культурную традицию. Иное дело — Северо-Восточное Прикубанье. Здесь у кавказских казаков-линейцев сохранились донские и русские черты, принесенные с их этнической родины. Проявлялись они в самых разных сторонах жизни. К примеру, в восточных районах линейных станиц «встречались большие по размеру круглые донские дома, рассчитанные на большесемейные коллективы» [34,с.499].
Нередко встречались большие семьи, где несколько поколений, три или даже четыре, то есть дед, сыновья, внуки и правнуки, жили вместе. Среди линейцев преобладал русский язык [27, с. 42]. Из России пришли и русские обычаи, такие как обычай отмечать Троицу, праздник, связанный с началом лета: «Здесь украшали дома, колодцы и изгороди ветками ясеня и клена, чебрецом, завивали венки, гадали на них, водили хороводы и исполняли троицкие песни. Позже красочный праздник Троицы вошел и в быт закубанских станиц» [7, с. 305].
В контактной зоне двух казачьих субэтносов: черноморского и кавказского (линейного) шел процесс смешения языков: украинского и русского, черт быта, обычаев и традиций. Смешанные браки в этой субэтнической контактной зоне стали обычным явлением. Процесс миксации субэтносов был подмечен еще кубанскими историками Щербиной и Фелициным: «Этнографические особенности обеих национальностей, в свою очередь, наложили резкий отпечаток на разные части населения. В некоторых станицах, как например, в Воронежской, до сих пор еще по-видимому идет борьба двух этнографических начал — великорусского и малорусского, и само население, под влиянием этой борьбы, получило смешанную, двойную окраску; образовалось нечто среднее между великороссами и малороссами; язык, бытовая обстановка, некоторые обычаи и пр. носят такой именно двойственный характер. Наряду с этим, как на Старой, так и на Новой Линиях часто в одной и той же станице можно одинаково встретить и типичного великоросса, и «завзятого хохла». Племенная разношерстность казачьего населения сказывается таким образом очень резко еще и теперь. Будущему, следовательно, предстоит еще многое переработать, сгладить, унивелировать, объединить, так как смешанное и без того население с каждым годом мешается все больше и больше, благодаря бракам между малороссами и великороссами, одновременному изменению некоторых экономических условий и быта, общему росту культурных потребностей и т.п.» [1,с. 187].
Смешение двух субэтнических стереотипов поведения — черноморского и линейного, еще более усилилось в ходе Кавказской войны в связи с заселением казаками предгорий Северо-Западного Кавказа. Миксация происходила одновременно с усвоением кавказского горского, адыгского стереотипа поведения.
Итак, в начавшемся на Северо-Западном Кавказе процессе этногенеза началось складывание новой этнической системы из двух этнических подсистем или же одной этносферы из двух субэтносфер: черноморской и линейной. В каждой из них действовали свои этнические стереотипы поведения, привнесенные этникосами из бывших этносфер, запорожской, украинской, донской и русской. В черноморской субэтносфере начался активный процесс миксации запорожского и украинского субстратов. В линейной — процесс миксации донцов и русских. Этот процесс был тем более активен, что в него постоянно добавлялся исходный субстратный материал, как в результате организованной переселенческой политики России, так и стихийного заселения из смежных этносфер.
Миксация происходила на всем пространстве правобережной Кубани, в обеих субэтносферах, между ними, а также в процессе заселения и освоения предгорий Западного Кавказа и черноморского побережья. Черноморский субэтнос образовался из запорожско-украинского субстрата при интенсивнейшем впитывании черт адыгского стереотипа поведения. Линейный (кавказский) субэтнос образовался из русско-донского субстрата при активнейшем усвоении черт горского стереотипа поведения в еще большей степени, чем у черноморцев.
Одновременно с этим процессом происходила миксация в контактных зонах черноморского и линейного (кавказского) субэтносов. Здесь происходило прежде всего смешение черноморско-линейных нравов, традиций, бытовых черт при усвоении горских, кавказских черт. Совершался естественный, объективный процесс приспособления к новому ландшафту и изменения его, т.е. образование новой этносферы, в которой новый образующийся этнос кубанского казачества все больше приспосабливался к ландшафту и все больше приспосабливал ландшафт к себе.
На Северо-Западном Кавказе шел очень сложный процесс, при котором этногенез и образование новой этносферы происходили одновременно и на фоне других процессов, непосредственно влиявших на них. К ним относятся:
-интенсивные контакты с кавказскими горцами: прежде всего с адыгами, а также с карачаевцами, абазинцами, черкесо-гаями и др.;
- продолжение активной российской экспансии в южном направлении, приведшей к Кавказской войне;
- дальнейшее развитие процесса этногенеза и формирование этносферы на ее фоне;
- постоянная интеграция образующегося кубанского казачества в социально-политическую структуру России;
- стремление превратить казачество в военное служилое сословие на службе российских имперских интересов.
Объективно это приводило к насильственной ассимиляции казачества в евразийское суперэтническое тело, скованное жестким обручем Российской империи. Все эти процессы переплетались между собой, влияли друг на друга и представляли сложную динамическую картину образования новой этнической системы, занявшего конец XVIII в. и всю первую половину XIX в. вплоть до 60-х гг. В результате процесса этногенеза, занявшего примерно 70 лет, образовалось Кубанское казачество — единая этническая система, с мозаичной субэтнической структурой, сохранившей свои особенности первоначальных этнических элементов.
Одним из признаков нового этноса является, как известно, появление этнического самосознания, что как раз и имело место в нашем случае. 30 марта 1863 г. вышел первый номер газеты «Кубанские войсковые ведомости», в котором редактор неофициальной части Р. Эсаулов писал: «Мы, кубанцы, народ совершенно отдельный, должны иметь собственный говорящий орган. С появлением «Войсковых ведомостей» Кубанский край вступает в новый пери-од» [цит. по 35, с. 50]. «Совершенно отдельным народом» и было кубанское казачество.
После окончания Кавказской войны и образования Кубанского казачьего войска начался другой этап развития этносферы Северо-Западного Кавказа.
Примечания
1. Фелицын Е.Д., Щербина Ф.А. Кубанское казачье войско. — Репринтное издание. — Краснодар: Советская Кубань, 1996. — 480 с.
2. Трущенко И. Станица у моря // Советская Кубань, 1988, 3 января.
3. Губарев Г.В., Скрылов А. И. Казачий словарь-справочник. Т. 3. — Москва: ТО Созидание, 1992. — 344 с.
4. Екатеринодар — Краснодар: Два века города в датах, событиях, воспоминаниях. — Материалы к Летописи. — Краснодар: Книжное издательство, 1993. — 800 с.
5. Минц С.С., Громов В.П. История культуры Кубани (дореволюционный пе¬риод). Экспериментальная программа. Краснодар: КГУ, Краснодарский краевой институт усовершенствования учителей 1990. — 19 с.
6. Шевченко Г.Н. Черноморское казачество в конце XVIII — первой половине XIX вв. - Краснодар: КГУ, 1993. - 85 с.
7. Очерки истории Кубани с древнейших времен по 1920 г. — Краснодар: Советская Кубань, 1996. - 656 с.
8. Лавров Л.И. Историко-этнографические очерки Кавказа. — Л.: Наука, 1978. — 182 с.
9. Екатеринодар. Приложение к «Краснодарским известиям» — Краснодар: «Краснодарские известия», 1991. — 16 с.
10. Покровский М.В.Из истории адыгов в конце XIII — первой половине XIX века: социально-экономические очерки. — Краснодар: Книжное издательство, 1989. -319с.
11. По страницам истории Кубани. — Краснодар: Советская Кубань, 1993. — 208 с.
12. Виноградов В. Б. Средняя Кубань: земляки и соседи (формирование традиционного населения). — Армавир, 1995. — 149 с.
13. Губарев Г. В., Скрылов А. И. Казачий словарь-справочник. Т. 2. — Москва: ТО Созидание, 1992. - 338 с.
14. Семенцов М.В. Символическое значение предметов традиционного врачевания (на примере народной медицины кубанских казаков) // Археологические и этнографические исследования Северного Кавказа. Краснодар: КГУ, 1994.-С. 103-112.
15. Щербина Ф.А. История Кубанского Казачьего Войска. В 2-х томах. Том 1. История Края. — Екатеринодар: Типография Кубанского Областного Правления, 1910. — 736 с.
16. Прошлое и настоящее Кубани в курсе отечественной истории. Часть 1. — Краснодар: издательство Краснодарского экспериментального центра развития образования, 1994. —272с.
17. Шевченко Ж.Н. Экономические связи России с народами Северного Кавказа в XVIII — первой половине XIX вв. // Из истории русско-северокавказских связей. - Краснодар: 1988. - С. 55-56.
18. Феофилактова Т.М. Развитие сельского хозяйства у западных адыгов в первой половине XIX в. // Проблемы аграрного развития Северного Кавказа в XIX — начале XX вв. - Краснодар: КГУ, 1987. - С. 22-26.
19. Современные этнические процессы в СССР. — Москва: Наука. 1997. — 562 с.
20. Русский язык. Энциклопедия. — Москва: Советская энциклопедия, 1979. — 432 с.
21. Панеш Е.К. Этническая психология и межнациональные отношения. Взаимо¬действие и особенности эволюции. (На примере Западного Кавказа). — Санкт-Петербург: Европейский Дом, 1996. — 302 с.
22. Толстой Л.Н. Казаки. — М.: Гос. изд. худ. литературы, 1953.
25. Губарев Ж. В., Скрылов А. И. Казачий словарь-справочник. Т. 1. — Москва: ТО Созидание, 1992. - 286 с.
27. Короленко П. П. Двухсотлетие Кубанского Казачьего Войска. 1696—1896. Исторический очерк. — Екатеринодар: Типография Кубанского областного правления, 1896. - 121 с.
28. Савенко Р. Традиционное кавказское оружие // Казачьи вести, 1992, № 1 (4), 31 января.
29. Соловьев В. Место сыскал под войсковой град. Екатеринодар, 1991, № 1. — С. 3—7.
30. Лихоносов В. Избранное. — Москва: Терра, 1993. — 670 с.
31. Шус С. Адыгские танцы // Сборник статей по этнографии Адыгеи. — Майкоп: 1975.-С. 273-302.
32. Кокунко Г. Возрождение казачества. Посев, 1991, № 1. — С. 50—54.
33. Якаев С. Ваш старый дид // Советская Кубань, 1989, 1 апреля.
34. История народов Северного Кавказа с древнейших времен до конца XVIII в. — Москва: Наука, 1988. — 544 с.
35. Бардадым В. Этюды о Екатеринодаре. — Краснодар: Северный Кавказ, 1992.- 131 с.
Из книги: Вопросы казачьей истории и культуры. Вып. 2.- Майкоп: «Качество», 2003.-176с